— Ведь рядом совсем были… А тут как из-под земли вырос… — Коган держал меня за руки, будто боясь, что я так же внезапно исчезну, как и появился.
— Посылку привозил вам в Одессу… Обидно! Пришлось самому съесть. Вкусные там вещи были. Но все это ерунда! Главное, живы-здоровы! Теперь куда? К нам, в Севастополь?
— Нет, мы на Южный фронт. Хочешь с нами? Я теперь начальник фронтовой киногруппы, могу официально оформить, — предложил Трояновский, растирая окоченевшие руки.
— Куда мне от Севастополя? Нет уж…
Я представил друзьям Левинсона, но оказалось, что они давно знакомы. И началось: «А где?.. А что?.. А как?.. А почему?..»
Холод в самолете был зверский. Когана и Трояновского это не заботило: они были одеты, как полярные летчики, в меховые шапки и унты.
— Ну-ка, снимай свои ботиночки, — велел мне Трояновский. — Только пижоны да сумасшедшие могут позволить себе роскошь летать при сорокаградусном морозе в штиблетах, и уши разотри, а то уже белеть начали! — Он протянул мне свои унты, и я споро сунул в них окоченевшие ноги.
Так попеременно и отогревались.
— Первая посадка в Саратове, потом в Сталинграде! — крикнул мне Коган. — У тебя там есть кто-нибудь?
— Не знаю… В Саратове я родился…
— Если будем ночевать, покажешь свой город… Лучше Москвы?
— Разве можно сравнивать? Волга, сам понимаешь, не Москва-река…
Через всю жизнь пронес я светлые воспоминания детства об этом городе. Через время и расстояния он казался мне каким-то необыкновенным. И всегда оставался самым родным. Мне часто снились маленький наш домик, тропинка, сбегающая к Волге, улицы и переулки Саратова, баржи и пароходы у волжских причалов… Все это свое, родное, кровное. Это щемящее ощущение неразрывности тебя и дорогих сердцу мест остается на всю жизнь как чувство Родины вообще. И куда бы ты ни ехал, куда бы ни шел, это кровное тянет тебя непреодолимой силой к себе, заставляет радоваться тому, что оно есть, печалиться тому, что оно далеко — за много пройденных километров, за много прожитых лет, тосковать оттого, что оно безвозвратно ушло и нет такой силы, которая могла бы все повернуть вспять. Хотя выросший и окрепший разум подсказывает: да и нужно ли…
Я перестал дрожать. Мои ноги в меховых унтах Когана отошли, а может быть, это воспоминания детства теплой волной захлестнули и согрели меня?..
…Саратов принял нас не сразу.
Несколько кругов над заснеженным городом сделали пилоты на неповоротливом ТБ-3, пока решились идти на посадку.
Кое-как приземлились на ухабистом поле, с жестокой тряской и ощутимыми ударами об угловатые грузы в тесном фюзеляже.
— Целехоньки! Чего еще можно ждать лучшего от этого рейса? — радостно сказал Марк Трояновский, и мы поднялись со своих мест.
— Товарищи! На сегодня все! Кто имеет предписание следовать до Сталинграда, вылет завтра в восемь утра. О ночлеге позаботитесь сами… — объявил командир корабля.
Смуглый, чумазый бортмех пропустил нас к железному трапу.
— А я вас знаю, товарищ капитан третьего ранга! — широко улыбаясь, обратился ко мне механик с легким азиатским акцентом. — Вы меня, конечно, не помните! Мы с вами летели из Караганды в Алма-Ату… Мотор на Эр-пятом зачихал над Балхашем, припомнили? Такие случаи и хочешь — не забудешь!
Случай я помнил хорошо: тогда сердце в пятки провалилось, но все обошлось благополучно. Мотор «прочихался» и заработал нормально. Механика я, к сожалению, не помнил.
…В городе у почтамта мы расстались. Коган и Трояновский пошли давать телеграмму в Москву, а мы с Левинсоном отправились на Кировский проспект.
Я шел по родному городу, и щемящая тоска сжимала сердце. Сейчас он показался мне маленьким, приземистым. Дома и улицы, которые подавляли меня раньше величавой красотой, оказались серыми, заурядными. А я хвалился в самолете друзьям, что Саратов красивее Москвы. Что же произошло? Я вырос, а все осталось прежним? Да, тот город, который солнечным теплом согревал меня в воспоминаниях, безвозвратно ушел в прошлое. А этот суровый, холодный, со снежными завалами, крест-накрест заклеенными окнами, бедно одетыми, озабоченными людьми ничего общего не имел с «моим» Саратовом.
