Вихрем кружили Алексей с Анной по залу, звенели на столах бокалы, вздрагивали стекла в окнах. Наконец выбили они разом дробь и остановились.
Анна подошла к столу и озорно крикнула:
— Рюмку мне!
Ей подали бокал, наполненный вином.
— Милая Ласточка, большой радости тебе в жизни. И тебе, Федя.
Анна осушила бокал и ударила об пол, сверкнули хрустальные брызги.
— Счастья вам!
Батомунко и Степан Тихонович сидели в обнимку. У Батомунко на могучей груди рубашка была расстегнута, лицо от выпитого вина раскраснелось, но держался он с достоинством, лишнего движения не делал, знал, что на него смотрят все гости. Степан Тихонович горбился, усы его обвисли, и от этого казался он жалким.
— Все здесь радуются, а у меня тяжело на душе, будто чужой я здесь, пришлый откуда-то, — говорил Степан Тихонович.
— Однако я тебе говорил, не уезжай, Степан, жалеть потом будешь.
— И жалею, сват. Боязно в глаза Нине Васильевне посмотреть. Она со слезами просила меня остаться. Каждая пара рук тогда дороже золота была. Не послушал. А село-то не узнать!
— Што теперь говорить? Хоть на старости лет на землю отцов пришел.
— Каждую ночь она мне снится. Коммуну нашу вижу. Вдвоем мы с тобой в поле. Учу я тебя пахать. А то на конях куда-то скачем.
А помнишь, как мы в Алханайские гори хлеб партизанам носили и нас казацкий разъезд сцапал? И грезится мне все этот амбар, в котором мы сидели. Вот тогда твоя сила-то пригодилась. Не вывороти ты тогда половицы, кормили бы мы в озере Бальзино карасей.
— А я-то думал — твоя душа уснула. Поедем завтра ко мне на стоянку, поживешь, ветер стенной подлечит.
— Спасибо, сват. Меня другие думы мучают. Силы я свои не там потратил. Чем я теперь колхозу помочь смогу?
— Однако зря мучаешь себя. Ты колхозу сына дал.
— Федору спасибо. Хоть он мою вину немного сгладил. И породнил нас. Давай выпьем, сват…
Алексей с Анной вышли из кафе. Осенняя изморозь вычернила небо, темень, вытянутой руки не видно. Степной промозглый ветер шарится по сонным улицам, размашисто хлопает калитками и ставнями, натыкаясь на изгороди, обиженно скулит. На застывшую гулкую землю несмело просыпается крупяная пороша. С Онона доносится хрустящий шорох шуги.
— Алеша, я ничего не вижу, — неуверенно шагает Анна. Алексей подхватил ее под руку.
— Сейчас приглядишься.
Анна прижалась к нему и запела с той тоской, с какой поют только женщины в горе:
Ночь была с ливнями и трава в росе.
Про меня «счастливая» говорили все.
И сама я верила, сердцу вопреки,
Мы с тобой два берега у одной реки.
— Почему у тебя, Алеша, сегодня глаза были грустными? — без перехода спросила Анна.
— Пожалел о том, чего не было. Вместо Федора и Даримы нас с тобой представил и — скребануло душу.
— Ты никогда мне не простишь, что я исковеркала нашу жизнь?
— Стоит ли теперь искать виновных?
Алексей с Анной прошли немного берегом Онона и свернули к горе.
— Мы куда идем? — спросила Анна.
— Куда уж приведет дорога.
Прошуршал ветер и где-то спрятался. Наступила тишина. Черное небо, опустившись, посерело, хлопьями повалил густой снег, выбеливая землю и крыши домов.
— Снег, — удивилась Анна. — По бурятскому обычаю, только дорогим гостям белые ковры стелют.
— Кто знает, может, и мы с тобой на этой земле прохожие не из последних.
Вошли в дом. Алексей включил свет.
— Проходи.
Анна прошла в кабинет. Просторная комната. Вдоль стен шкафы с книгами. В углу снопы хлеба. На массивном столе бумаги, справочники, газеты. Анна смотрела на все это и чувствовала себя здесь чужой.
— Садись, я сейчас. — Алексей убрал с края стола бумаги и пододвинул к нему стул.
— Спасибо.
Он вышел и вскоре вернулся с бутылкой коньяка и голубой фарфоровой чашкой.
— Пойдет? — кивнул Алексей на чашку.
— Для начала не так уж и плохо.
Алексей принес на тарелке колбасы, несколько ломтиков хлеба и вилки.
— Извини, лимонов нет. Нет на нашей свадьбе и бокалов.
— Ну и шут с ними, с бокалами.
Алексей налил в чашку коньяку и подал Анне. Анна взяла чашку, подержала ее, горько усмехнулась, подняла взгляд на Алексея: глаза ее туманились от слез.
— Давай выпьем, Алеша, за нашу рябиновую ночь, за ее горькие ягоды…
