Как и Буало, Сумароков обратился к жанрам литературы, подчеркнув, что как вступление на стезю писательства, так и анализ писательских трудов требуют знания законов литературы. В характеристике идиллии Сумароков обратил внимание на то, что герой-пастух не может быть «крестьянину примером» и не может быть представлен «придворным кавалером». Жанровое содержание определено следующим образом: «Вспевай в идиллии мне ясны небеса, / Зеленые луга, кустарники, леса, / Биющие ключи, источники и рощи, / Весну, приятный день и тихость темной рощи. / Дай чувствовати мне пастушью простоту / И позабыти всю мирскую суету» (115). Элегия оценена как «плачевный музы глас», в ней «сердце говорит», поэтому «противнея всего в элегии притворство». В жанре оды значимы яркость представленных в ней чувств, а также аллегорические знаки и легендарные картины. Соответственно этому функционирует жанровая форма: «Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает» (115). В сатирах, эпиграммах и баснях Сумароков актуализировал их сатирическое содержание: сатиры учат «безумных не бояться», а эпиграммы («остры и узловаты») и басни (с их «невкусными» шутками) являются призмой видения мира и себя в этом мире. Например, эпиграмма сравнивалась с «зеркалом», что «в сто раз нужняй [нужней] стекла». Обратился автор «Наставления» и к героической поэме, в «складе» которой выявил такую норму ее поэтики, как наделение изображаемого особой силой и мощью. Однако в условиях XVIII века произведение этого жанра, на иронический взгляд Сумарокова, «бурлака Энеем возвещает», «а лужа от дождя – не лужа, окиян» и т. д. (117).
Поскольку литературные интересы классицизма были связаны в первую очередь с театром, особое внимание Сумарокова, и не только как автора трагедий и комедий, но и как аналитика, обращено к драматургии. Сумароков разделяет классицистическую установку на сценическую двужанровость: требуется либо трагедия – «Коль ток потребен слез, введи меня ты в жалость», либо комедия – «Для смеху предо мной представь мирскую шалость»; но «Не представляй двух действ моих на смеси дум» (116). Подтверждая закон классицистического триединства, Сумароков подчеркивал, что представление действительности отрицает возможность того, чтобы «бытие трех лет во три часа вместить», поэтому «старайся <…> в игре часы часами мерить» (116). Кроме того, как остроумно писал автор «Наставления», «Не сделай трудности и местом мне своим, / Чтоб я, зря твой театр имеючи за Рим, / В Москву не полетел, а из Москвы в Пекин» (116).
В утверждении Сумароковым воспитательного значения искусства содержится не только классицистическое требование его современности, но живое человеческое убеждение в том, что искусство должно необходимо покарать пороки и способствовать процветанию «святой добродетели» (116). В первую очередь эту миссию должна осуществлять драматургия, так как посещение театра доступно представителям ряда социальных слоев, прежде всего высших: «Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, властитель / Восходят на театр» (116). Сумароков подчеркивал значимость комедии и к ней предъявлял особые требования: «Смешить без разума – дар подлыя души», а «смешить и пользовать – прямой ее <комедии> устав» (116).
В посмертном собрании сочинений Сумарокова (1787) были опубликованы такие его литературно-критические работы, как «Некоторые строфы двух авторов», «К несмысленным рифмотворцам», «О стопосложении» и др. В них высказана тревога по поводу состояния «российского красноречия», или «словесных наук», «увядающих день ото дня» и «грозящих увянути надолго» (122). В анализе проблемных узлов «словесных наук» в этих статьях использован прием обращения к молодым писателям, к публике. Так, рассматривая оду, Сумароков выставил краеугольное классицистическое требование: «по моему мнению, пропади такое великолепие, в котором нет ясности», а внимание драматургов сосредоточил на проблемах глубокого знания изображаемых событий: «не пишите только трагедий», «ибо в них невежество автора паче всего открывается» (119). Рекомендации и советы соседствуют с жесткими категорическими суждениями, позициями и установками: «Язык наш великого исправления требует, а вы его своими изданиями еще больше портите»; «что еще больше портит язык наш? худые переводчики, худые писатели, а паче всего худые стихотворцы»; «Лучше не имети никаких писателей, нежели имети дурных» (120–121).
