Н. Виноградов в своей работе «Условный язык заключенных Соловецких лагерей особого назначения» (1927) также ограничился лексикой «yрок», и только в эмигрантской литературе, в произведениях бывших заключенных, мы находим фиксацию слов, связанных с советскими местами заключения.
Ю. Марголин в своей книге «Путешествие в страну зэ-ка» перечисляет разновидности таких мест заключения и дает название их обитателей:
Отсюда до Белого моря располагались ИТЛ – исправительно-трудовые лагеря НКВД (стр. 10).
…сеть лагпунктов, перпунктов, трудколоний и ОЛПов (отдельных лагерных пунктов)… (стр. 22).
…лагерные комплексы, или в официальном сокращении Лаги, имеются в любой области Советского Союза (стр. 21). Люди, проживающие в лагере, называются заключенными. Техническое и разговорное сокращение «з/к» – читай – зэ-ка (стр. 20).
Насколько привилось это сокращение свидетельствует и приведенная М. Розановым (см. выше, стр. 278) песнь заключенных:
От Усть-Вымь до Ухты проложили
Путь железный мильоны Зе-Ка…
Там же находим и объяснение термина «спецпереселенец» (стр. 93):
Это, видите ли, особая «социально-правовая прослойка трудового советского народа». Весь европейский (а, наверное, и азиатский) Север кишит такими «спецпереселенцами», вывезенными с Кавказа, Украины, казачьих областей, из Республики немцев Поволжья.
Одна часть спецпереселенцев состоит на учете НКВД и подчиняется своему коменданту, другая приписана к концлагерям и работает вместе с заключенными, получая самую низкую ставку оплаты.
Конечно, находясь в лагере или работая вне его, заключенные находились под неослабным надзором:
За ними стояли вооруженные: это был ВОХР, т. е. стрелки корпуса «военизированной охраны лагерей». (Марголин, см. выше, стр. 18).
Вохровцы защелкали затворами винтовок… (Максимов, Тайга, 137).
Значительная часть заключенных и спецпереселенцев работала на лесозаготовках, страдая не только от голода, холода и непосильной работы, но и от физических мер воздействия:
Метр десятника и был тот «дрын», воспетый в лагерной поэзии, которым не только отмеривали «урок», но и укрощали непокорных. (Розанов, см. выше, 10).
Применяя все, даже самые страшные способы, лагерники старались хоть не надолго попасть в «санчасть», спасти себя от полного изнеможения и истощения:
Я много слышал о «саморубах», но видел впервые. Отрубить себе руку или ногу это значит попытаться спасти жизнь… (Максимов, см. выше, 108).
Большинство же заключенных рано или поздно переходило в трагический разряд «доходяг»:
Шатающиеся от слабости «доходяги», люди, которым оставалось, может быть, всего несколько дней жизни… (Там же, 105).
Я «дошел» на 3-м лагпункте. (Там же, 53).
Как мы видим, глагол «доходить» приобрел новое страшное значение, так же как и глагол «расколоть, -ся»:
«…человек, когда-то пользовавшийся всеобщими любовью и уважением, а теперь, после пыток и нечеловеческих издевательств, «расколовшийся», подписавший страшные самообвинения, оклеветавший десятки честных людей и павший так низко, как только можно пасть, убеждал нас, чтобы как можно скорее вырваться на свободу, не сопротивляясь подписать все, что требуют следователи». (В. Левченко, Молодой советский человек на Западе, Народная Правда, Нью-Йорк, № 13-14, стр. 13).
К ряду старых слов, переосмысленных по новому в связи с деятельностью «органов госбезопасности» прибавилось и приводимое ниже слово:
…заговорили о «подсыпках». Подсыпками у нас называли тех, которых следователи нарочно сажают («подсыпают») в камеры для наблюдения, соглядатайства и провокации. И все мы уверенно считали, что в каждой камере непременно сидит такой «подсыпка»… (Н. Нароков, Рассказ «верного человека», Нов. Рус. Слово, 2 марта 1955).
Зловещее словосочетание «черный ворон» приобрело еще более мрачный смысл. Так стали называть закрытые автомобили, на которых привозили на допрос и увозили обратно в тюрьму арестованных и отправляли на засекреченные кладбища трупы расстрелянных:
Ночью, на «Черном вороне», по глухой лесной дороге отвозили их из подвалов НКВД к заранее вырытым ямам… (Розанов, см. выше, XXIX).
