Посадские люди, узнав на следующий день о бегстве бояр, заволновались, грозили пожечь боярские дворы. Самому епископу Митрофану пришлось ходить по улицам, успокаивать народ.
Едва расхлебали эту беду — пришла новая. Купцы на торгу начали закрывать лавки, хлеб припрятали. Цену за хлеб запрашивали, как в голодные годы, непосильную.
Посадские снова зашумели, послали к князю выборных. Всеволод по совету большого воеводы приказал выдать из княжеских житниц по пуду ржи на двор, а на десять дворов — мороженого барана.
Кое-где хлеб посадские взяли сами, прижав купчишек. Оружие-то сейчас — вот оно, у каждого в руках!
Прошел еще день. Тревожно засыпал город. Протирая слезящиеся глаза, вглядывались в темноту сторожа с Золотых ворот. Дрожали, кутаясь в ветхие полушубки, посадские ополченцы на стенах.
В домашних молельнях бояре с чадами и домочадцами (отъехать успели не все) били земные поклоны, молились об избавлении от беды.
Купцы в подклетях шаркали заступами, зарывали в землю серебряные гривны. Так учили уму-разуму, купеческой мудрости деды и прадеды: «Отцу не верь, матери не верь, соседу-доброхоту не верь, а верь землице — сохранит она богатство в целости!»
Большой воевода Петр Ослядюкович, умаявшийся за день, забылся тяжелым сном. В ногах воеводы прикорнул верный отрок Илька.
В просторном домине посадского старосты Комеги собрались предводители посадского ополчения: воевода Иван Федорович, уличанские старосты, сотники. Договаривались в последний раз, кто кому будет помогать, если приступят татары от Лыбеди, если от Клязьмы или от иного места.
Сурово звучали голоса. Тени метались по бревенчатым стенам горницы.
Боярин Иван Федорович скрепил договоренное твердым воеводским словом:
— Быть по сему, так и вершите…
4
Татары подошли к стольному Владимиру в четвертый день февраля, после симеонова дня, когда люди привязывают к лошадиному хвосту кнут и онучи, отгоняя домового. Домовой-то, может, и напугался старинным обрядом, а татары — вот они, их-то кнутом да онучами не прогонишь!
Было тихое морозное утро. Струйки печного дыма поднимались прямо вверх, как столбы. Ночные сторожа еще не сменились и посматривали больше не в поле, а в град, поджидая смену.
Может, поэтому не они, а звонарь пригородного Воскресенского монастыря первым заметил татарскую конницу, которая пробиралась, таясь, под крутым берегом Клязьмы.
Набатный гул монастырского колокола всполошил стражу на Золотых воротах. Воротный десятник запоздало протрубил в рожок. Из караульной избы выбегали дружинники, карабкались по обледенелым ступеням на башню.
Ударил в колокол звонарь с церкви Спаса, что в Новом городе. Откликнулись колокола Георгиевской церкви, Успенского и Дмитровского соборов. Тревожный набатный гул поплыл над Владимиром.
На башню Золотых ворот поднялись князья Всеволод и Мстислав. Конная княжеская дружина заполнила всю улицу позади ворот. Большой воевода Петр Ослядюкович, который привел конницу, тоже поднялся на башню. Недовольно глянув на многочисленную свиту молодых князей, столпившуюся на площадке башни, встал поодаль у бойницы.
Из Воскресенского монастыря через широкое Раменское поле бежали монахи. Татарские всадники, редкой цепочкой высыпавшие из-под речного обрыва, погнали коней им наперерез. Черными бугорками легли монахи на заснеженном поле. Татары суетились над ними, стаскивая сапоги, рясы, исподнее белье.
В гнетущей тишине черные всадники стайками скользили по Раменскому полю, к стенам не подъезжали. А от Клязьмы выливались на поле густые потоки конницы, сбиваясь в сплошную колышущуюся массу.
Вот от нее отделилась плотная кучка всадников, покатилась к Золотым воротам. Передний размахивал белой тряпицей, что-то кричал.
Воевода Петр Ослядюкович подозвал сотника, распорядился:
— Передай по стене, чтоб не стреляли. Послы это…
Татары подъехали к самым воротам, спешились. Несколько воинов, в войлочных колпаках с лисьими хвостами у висков, с луками за спиной, вытолкали вперед худого юношу — простоволосого, в разорванном кафтане.
Толмач, задирая вверх реденькую бороденку, закричал:
— Люди владимирские! Узнаете ли княжича своего Владимира?
