Его история была такова.
Окончив артиллерийское училище, он получил звание младшего лейтенанта и вместе с военным эшелоном был отправлен на фронт.
На станции родного города эшелон задерживали на 5 часов, и Алеша отпросился повидать родных.
Дома большая коммунальная квартира была почти пуста, всех эвакуировали. Он нашел в одной из комнат соседскую девушку, которая вернулась за документами. С ней Алешу связывала не только дружба, но и первая серьезная любовь. Объятия, слезы, поцелуи, было все. Три часа пролетели, как миг, надо было возвращаться.
На станции Алеша с ужасом узнал, что эшелон ушел. В военной Комендатуре его сразу арестовали как дезертира. Приговор оказался «мягким»: 10 лет лагерей.
На Колыме он подошел к начальнику лагеря с просьбой дать другую телогрейку, морозы за сорок градусов, на одежде одни дыры. Слово за слово. Алеша что-то не так сказал: в холодную, на мерзлый пол, трое суток, после в тюремную больницу – ноги отморожены, ампутация. Такова еще одна судьба человека.
Ему повезло только потом: он попал в теплое помещение, в маркбюро, здесь заключенные были на спецпайке, их подкармливали, здесь была надежда выжить, не то что в лагере, который периодически превращался в конвейер смерти.
Над Алешей не зло подтрунивали другие заключенные: «Не примет тебя твоя».
У Алеши всегда появлялась при этом на лице хорошая, светлая, задумчивая улыбка. «Примет», – говорил он. «Во-первых, уверен, что у нас уже есть и растет ребенок, наш ребенок. Во-вторых, я смогу быть ей опорой. В-третьих, я согласен жить в конуре, как верная безмолвная собака, лишь бы быть рядом и охранять ее».
Вера, надежда, любовь? А что же еще!
8.8. «СЕРПАНТИНКА». ЗАБЫТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМНИТЬ!
Если ехать с прииска «Водопьянов» на пос. Атку, дорога идет вдоль сопок, иногда образуя серпантинные (змеиные) изгибы. На одном из таких изгибов есть небольшое ответвление дороги в сторону ложбины. Метров через 200 виден высокий забор, переплетенный сланником, и глухие ворота для въезда грузовиков. В сторону этих ворот те, кто ехал по трассе, и поглядывать-то боялись. Это было известное расстрельное место «Серпантинка», куда привозили на расстрел осужденных по статье ЧС (члены семьи). В основном это были женщины и дети, в том числе и малые дети. Женщины, как правило, имели опрятную одежду, некоторые были в дорогих шубах, из чего следовало, что это были жены деятелей с высоким положением. Они проходили в народной молве по общей мерке как жены троцкистов.
Почему их привозили из центральных городов России умирать так далеко и в таком количестве (расстрелы временами шли каждый день) – малопонятно. Вероятнее всего, это было продиктовано соображением загнать в самые глухие места эту непонятную, бесчеловечную жестокость, превосходящую по своим размерам самые жуткие из известных случаев жестокости.
За забором находилась дежурная избушка для охраны и длинная армейская брезентовая палатка. Она была разгорожена на две части. В передней малой части происходил расстрел женщин, их приводили сюда поодиночке, задняя длинная часть палатки находилась над рвом, заранее приготовленным для погребения тел. Эти рвы – могильники вследствие вечной мерзлоты создавали взрывным способом, впоследствии, по мере заполнения, их закрывали землей с помощью бульдозера. Особенность здешних вечномерзлых земель в том, что погребенные в них до сих пор лежат, как целые. Эти вечные братские и сестринские могилы разбросаны по всему Колымскому краю, в них лежат миллионы тел несчастных невинных людей. Должно прийти время, когда Россия воздаст должное памяти своих сынов и дочерей, странно, что это время не приходит. Может быть, и нет уже той России, которой гордились наши предки, в которую они верили. Молчит сегодняшняя Россия.
Отец был случайно на «Серпантинке» только один раз. Вдвоем с водителем, он возвращался на свой прииск из Магадана. В ту пору с бензином на Колыме были проблемы, и в основном, грузовики были газогенераторного типа, на дровах. Сбоку от кабины водителя высокие (примерно 2 м) цилиндрические печи, в которых сжигали дрова. По дороге стало ясно, что дров не хватит, и тут попалась «Серпантинка». Отец слез с кабины и дошел до ворот. Была большая щель между створкой ворот и забором, так что было все видно, что творилось внутри. Громко тарахтел большой трактор. Поодаль от палатки стояла, сбившись в кучу, группа женщин числом порядка 15–20, среди них дети. Вокруг них стояли охранники с винтовками, а напротив – начальник конвоя с тетрадкой в руках. Он выкрикивал фамилии. Как раз он назвал фамилию женщины, стоявшей впереди. Она была беременна, так что живот не могла скрыть даже ее просторная шуба. Женщина была не одна. К ней прижималась ее дочка, девочка лет 10–12. Мать не давала охранникам оторвать от себя девочку. Это не удавалось, девочка рыдала и билась в отчаянии, кричала. Начальник конвоя вмешался. Он как-то грубо схватил девочку за воротник и попытался оторвать ее от матери. Но тут случилось непредвиденное. Несчастная женщина выхватила откуда-то острый предмет и несколько раз ударила злодея в лицо. Тот обезумел, выхватил из кобуры револьвер, и… вот что запомнилось отцу: он в безумии стрелял в нее, но он стрелял не в голову, он стрелял постоянно в ее живот, пока она оседала на снег. Тут началась стрельба, и толпу женщин расстреляли на месте. Отец понял, что попал в запретное время, что нельзя оставаться, и стремглав бросился назад к дороге. Долгое время он с ужасом вспоминал по ночам эту сцену, эту женщину, ее девочку, и все время уговаривал себя: надо забыть, надо забыть, надо забыть…
