Когда он, как ему казалось, принял окончательное решение, откуда-то раздался голос:
– Не ходи ни в Кириллов, ни в Соловки. Здесь спасешься.
Иринарх перекрестился, осмотрелся, но вокруг никого не было, кругом тишь лесная. Только он путь продолжил, как опять отчетливо услышал:
– Здесь спасешься!
И все так же никого вокруг не было, а невидимый голос в третий раз оповестил:
– Здесь спасешься!
Иринарх укрепился в том, что это был голос свыше, и остался в монастыре, только теперь стал молиться и по ночам, на короткое время забываясь сном на голом полу. Игумен направил его на дальнейшее послушание в службу пономарскую. В обязанности его входило звонить в колокола, что было делом нелегким, особенно в холода, когда на высоте колокольни от ледяного ветра укрыться негде, веревки льдом покрываются, словно стеклом ладони режут, колокола к звоннице примерзают, попробуй раскачай!
И ветер! Ветер! Не то ты колокол раскачиваешь, ни то тебя самого, словно колокол, ветром по колокольне мотает, того гляди – вниз сбросит!
Но Иринарх терпеливо нес и это послушание, заполняя свободное время молитвами. Как-то пришел к монастырским стенам странник, стал корочку хлебца выпрашивать. Спустился Иринарх с колокольни, вынес бедолаге хлебушка, а когда посмотрел на нищего, ужаснулся – стоял тот на снегу босой, а ноги от холода черные, ногти синюшные.
Сжалился Иринарх над несчастным, стал просить Господа: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, сотворивший небо и землю и первого человека, прародителя нашего Адама, по образу Своему, и почтивший его теплотою в святом рае, да будет воля Твоя святая со мною, рабом Твоим: дай, Господи, теплоту ногам моим, чтобы я мог помиловать сего странника и дать с себя сапоги на ноги его!»
С этой молитвой снял с себя сапоги Иринарх и отдал несчастному бродяжке. Игумен рассердился за его поступок и не велел ему выдавать новые сапоги. Но Иринарху обувь и не нужна стала. Он с тех пор по любому морозу босой ходил, одежку стал носить ветхую, а тепло ему было, словно и не мороз на дворе, не стужа лютая. Господь его согревал.
Монахи не поняли божественной сути происходящего, стали попрекать Иринарха поведением его вызывающим. Игумен решил, что это гордыня, стал смирять непокорного: в самые морозы на колокольню гонять, благовестить, а после еще велел ему стоять на молитве напротив оконца своей кельи, чтобы видеть, как смирится непослушный Иринарх.
И это наказание с покорностью сносил Иринарх. Тогда посадил его игумен на три дня под замок. Велел ни есть, ни пить не давать ослушнику, заставить его обувь носить и одежду исправную – нечего монастырь позорить.
И под замком не одумался Иринарх, не отступился от выбранного пути, продолжал ходить босиком и в ветхой рясе, в которой дыр было больше, чем звезд на ночном зимнем небе в ясную погоду. Игумен махнул на него рукой и вернул служить пономарем, думал, продует все же его на колокольне свежим ветром, блажь выдует. Но он все так же ходил в рубище, босиком, холода не чувствовал.
Рассказал приехавший в монастырь на богомолье купец о том, что в Ростове-городе собрались судить за долги друга Иринарха – Агафоника. Иринарх тут же собрался идти на выручку, хотя и сам не знал, чем помочь может. Но далеко уйти ему не удалось – только удалился он от монастырских стен, как опять стал чувствителен к холоду. Ему бы вернуться, понять, что это знамение, но он упрямо шел и шел, пока ноги совсем чувствительность не потеряли. Подобрали его с обмороженными ногами монахи, за дровами в лес ездившие, привезли в монастырь, как могли лечили. Три года Иринарха боли постоянные мучили: ноги гноились, сукровица шла. Но даже больной не оставлял он трудов и молитв.
Игумен, видя такое упрямство, решил отослать непослушного монаха на работы вдали от монастыря. Иринарх посчитал это изгнанием из храма, опечалился и ушел в Авраамиев Богоявленский монастырь на озере Неро. В древнем, основанном преподобным Авраамием еще во времена крещения Руси храме, его приняли с радостью, архимандрит приметил его усердие в молитве и назначил келарем. Иринарх не мог отказаться от порученной службы, исполнял ее, как и все работы, с усердием, принимая любое послушание, но вскоре впал в скорбь, стал грустить сердцем о том, что монастырская братия и служки
