В книжёнке Л. Аринштейна[24], по которой я уже проходился в 1-й «пушкинской» статье есть примечательный подлог-увод такого рода. Ничтоже сумняшеся он переадресовывает известное стихотворение:
С Гомером долго ты беседовал один…
с Н. Гнедича на императора Николая Павловича.
– Ну-ну!
Но достаточно хотя бы раз внимательно прочитать это стихотворение без «заданного поиска», прочитать то, что оно само говорит, чтобы понять: оно много сложнее простого послания к конкретному лицу; если это форма обращения, то к себе – Пушкин уясняет для себя объект поэтического, оценивает его мифо-эпическим; и какой-то реальный эпизод, подтолкнувший рой свободных аналогий, можно полагать лишь за первой строкой, они сразу же разбежались от нее настолько, что она стала чужеродной телу стихотворения, которое из светски-возвышенного сразу же приобретает ветхозаветный оттенок; это тот случай, когда вырвавшийся материал уже сам ведет автора; то, что нельзя оказалось выключить замыслом; внутренняя струна, владеющая им – это интимно, даже сверхинтимно; это подсознательное, водящее рукой. И закономерно, что написанное где-то в 1830–1833 гг. оно до самой смерти не представлялось А. С. в печать – было действительно «для себя», равноотстояло и от проставленного рукой В. Белинского «К Н. Гнедичу»…
Что заставляло раз за разом возвращаться его к мысли о поэзии как форме богопостижения мира, уподоблению поэта солнце останавливающему пророку? В эти годы в его потайной записной книжке появляются слова «В России могут быть счастливы только поэты и революционеры». Почему? В каком смысле? В сопоставлении или противопоставлении? Пушкин закладывает традицию «Поэт в России больше чем поэт» – он сам уже в этой традиции, несравнимый ни с Г. Р. Державиным, сладкогласным соловьем доброжелательных ушей, ни с Д. В. Давыдовым, слитной частью мира, гусаром, оседлавшим поэзию; более того, она вырвана им всецело сверх состояния общества, которое, тоже себе на уме, признает житейские поучения Ивана Андреевича Крылова, но никак не согласно, не признает, не допускает поэта над собой, не услаждающего, а ведущего; и столь популярный в 1816–1828 гг. он в последние годы по наблюдениям А. Ахматовой не имел ни одного положительного отзыва от критики; проигрывает по тиражам Бенедиктову в поэзии, Сенковскому и проч. в журналистике. В сущности на нем эта традиция и держится десятки лет, пока в 1870-х гг. не будет подхвачена сознательно, и в чем-то раздражающе напыщенно Ф. Достоевским и Л. Толстым, если не считаться с надсадившимся под ней Н. Гоголем.
На его тексте, волшебно обретающем новое звучание при каждой перемене «политики», растасовке «историй», перелицовывающейся «злободневности» она поднимается выше и выше, опережая сверхусилия В. Белинского, А. Герцена, И. Тургенева и многих, многих, которые в пылу и полемике, только колокола и колокольчики общественных пристрастий, рупоры подслушанных мнений и начетнической образованности; выразители того что есть, не головокружения к тому, что за холмом.
Это нарушает, раздражает, вооружает…
От десятилетия к десятилетию, из века в век разрастается партийное стремление пришпилить его к одной графе говорить от него; за него; а теперь уже почти и вместо него…
Вынужденный в ходе работы обращаться к конкретному материалу исследований по пушкинской биографии и творчеству 1828–1837 гг. я неоднократно встречался с подобным предосудительным с точки зрения самого снисходительного историка обращением с текстом – но и сверх того, мне пришлось убедиться в наличии прямых подлогов материалов и мнений иных «пушкинистов» даже в отношении друг друга. В первой статье я немилосердно костерил А. А. Ахматову за недопустимые вольности в обращении с фактическими данными, в частности внутрисемейной ситуации А. Пушкина – ровно настолько, насколько их проводила г-жа С. Абрамович в своей книге «Последняя дуэль Пушкина»; но по напечатанию работы, вызвавшей разноголосые шумы, знакомые и полузнакомые люди стали нести мне различные публикации по пушкинской тематике – и вот из сборника собственных работ А. А. я с изумлением убедился, что никакого пристрастия к Н. Н. Гончаровой, приписываемого ей Стеллой Лазаревной, она не испытывала, и даже наоборот… Ну что тут поделаешь – по кучеру и сани…!
