Теперь он утверждал, что окончательно понял преступный характер своих бывших «соратников», ненавидевших Россию, ее православную веру и традиционные устои, а посему просил разрешения вернуться в Россию, и Александр III пошел ему в этом навстречу.
Только что в Париже Тихомиров выпустил покаянную брошюру «Как я перестал быть революционером». Михаил Тариелович ее не читал да доставать не стремился: все было ясно из рецензии в журнале «Русский вестник». Автор рецензии полагал, что по Тихомирову плачет веревка, и завершал ее горестным выводом: «Замечательно, что у нас часто ставят препятствия и затрудняют жизнь честных людей из своих же и распростирают объятия проходимцам и даже злодеям, чуть только они начинают притворяться (может быть, нарочно), что переменились».
11 октября 1888 года граф Лорис-Меликов написал доктору Н.А. Белоголовому:
«В сентябрьской книжке «Русского вестника» появился разбор брошюры Тихомирова. Статья сама по себе не представляет ничего особенного, но она хлещет неумолимо Тихомирова, протестует против его помилования и предлагает даже повесить кающегося в случае добровольного возвращения его в Россию или же поимки. И поделом Тихомирову; признаюсь, сожалеть о нем не буду. Хотя я всегда враждебно относился к террористам, но еще с большим отвращением смотрел и смотрю на людей, торгующих совестью и меняющих убеждения свои применительно к господствующим веяниям.
Без всякого затруднения я могу поименовать десяток сановников в Петербурге, которые восемь лет тому назад играли в дешевый либерализм и свободолюбие, предлагали… радикальные реформы для нашего отечества… Ныне все изменилось, и сановники эти по воскресным и табельным дням исправно посещают модные церкви и там в земных поклонах расшибают себе лбы, надеясь этой гимнастикой снискать благорасположение… Александра III.
Я нахожу, что люди эти приносят более вреда, чем одиночные террористы, ибо масса чиновников и не окрепших еще подростков охотно подражают сановникам, так как видят воочию, что путем лицемерия и лжи можно достигнуть у нас не только высших государственных должностей, но и обеспечить себя имущественно. Право, не мешало бы прицепить двух или трех из этих господ к виселице Тихомирова».
* * *
Прошло еще два месяца, и болезнь усилилась. 11 декабря 1888 года, превозмогая боль в пальцах, Михаил Тариелович написал доктору Н.А. Белоголовому.
«Дорогой Николай Андреевич!
Со времени отправления предшествовавшего письма моего к Вам никаких перемен в быту нашем не последовало. Только чувствительность в оконечностях пальцев моей левой руки значительно усилилась с прошлой недели. Не знаю, что это предвещает и что будет далее. Маленькое черное пятнышко на указательном пальце, которое я показывал Вам… снова появилось. Между тем, оставаясь в течение четырех с половиной месяцев одноруким, я успел уже сильно утомить кисть и пальцы правой руки, которая исполняет обязанности и левой. Подумайте только, что мне приходится на дню по нескольку раз отстегивать и застегивать тридцать шесть пуговиц на моих жилетках, рубашках и прочем белье. Принимать же пищу или одеваться без помощи посторонней я и до сего времени не могу. Грустное положение, и тяжело подумать, что это может продлиться до конца жизни.
Прогулки совершаю, хотя и не ежедневно; за два с половиной месяца пребывания в Ницце катался всего тридцать раз. Маловато. Зато пешком я не могу сделать и пяти шагов; до такой степени одолевает одышка. На этом заканчиваю рапорт о состоянии моего здоровья».
Это письмо Н.А. Белоголовый получил уже после возвращения из Ниццы, куда он был вызван телеграммой о кончине графа Лорис-Меликова. Таким образом, письмо это пришло как бы с того света.
Позже в своих «Воспоминаниях» Н.А. Белоголовый напишет:
«На зиму Лорис переехал в Ниццу. Из дошедших до меня впоследствии подробностей о предсмертной болезни графа знаю только, что он слег в постель 5(17) декабря, по причине усиления кашля и появления лихорадочного состояния, очень страдал от бессонных ночей и силы его быстро падали; встревоженная семья уговорила его призвать на консультацию немецкого врача, состоявшаго при вюртембергском короле, зимовавшем в Ницце, но было поздно. Консультация состоялась в четвертом часу дня 12(24) декабря, за пять часов до смерти, и граф даже в эти последние часы своей жизни остался верен своей антипатии к медицинским осмотрам; напрасно доктор-консультант склонял его допустить к исследованию груди, граф отвечал: «Не сегодня, любезный доктор, a завтра, если только буду жив; если же нет…» – и он пожал плечами. A в 8 ч. 40 мин. того же вечера для него наступил вечный покой, к которому он перешел в полном сознании.
