Измайлова поправила прическу и медленно, будто прогуливаясь, направилась к Оболенскому. Она почувствовала себя как птенец, впервые вылетевший из гнезда: и назад не вернуться, и впереди — неизвестность. Пока еще Аня смутно представляла, с чего начать разговор. Оставалось только положиться на импровизацию.
Вадим Оболенский стоял у самого борта, взявшись руками за поручни, и смотрел вдаль, за горизонт. О чем может думать человек, находясь на палубе корабля в открытом море? Вспоминать землю? Стремиться заглянуть за горизонт? Наслаждаться свободой?..
— Свобода!.. — сказала Аня, проходя мимо Оболенского. — Какая насмешка!..
— Что? — рассеянно обернулся Вадим Владимирович. — Это вы мне?
— Ну что вы!.. — кокетливо смутилась Измайлова. — Извините, если потревожила… Просто иногда, когда не с кем поговорить, я разговариваю сама с собой. Вот и сейчас у меня вырвалось! Это бескрайнее море… Оно завораживает меня иллюзией освобождения. Кажется, что прежняя жизнь кончена и я начинаю другую жизнь, полную свободы и приключений, что в этих наполненных соленым ветром просторах я смогу обрести себя, обновиться — возродиться, что ли… А потом я поняла, что море смеется надо мной, и ужасно огорчилась. Понимаете?
— Признаться, нет. — Оболенский оторвался от поручней, пожал плечами. Он собирался уйти в каюту. — Я, знаете ли, не романтик. Так что извините.
— Конечно же, вы — не романтик, — с горечью произнесла Аня. — Вы узник, такой же, как я и как все на этом теплоходе. Поменялась лишь камера заключения.
— Хм… Что вы сказали?
— Наверное, вы, как и я, ступили на палубу этого корабля, надеясь обрести освобождение, тогда как в действительности оказались в заточении. В этом и заключается вся насмешка.
— Но ведь мы в открытом море, — удивился Оболенский. — Ветер, простор… В отличие от вас я представляю себе тюрьму несколько иначе.
«Зацепила, зацепила!.. — ликовала Аня. — Теперь не дать сорваться…»
— О, я тоже читала рекламные проспекты, — доверительно сказала она. — В них говорилось, что отправиться в море на корабле — значит вдохнуть полной грудью счастья на открытом просторе. Оставим в стороне двусмысленные фразы о полной груди, но открытый простор — это просто издевательство. Вы не находите?
— Ну…
— Заключенный тоже видит через решетку открытый простор неба, но не становится от этого менее свободным. Так и здесь.
— Как?
Оболенский заинтересовался откровениями незнакомки и уходить пока не собирался. Но нос. его продолжал уныло висеть, а это было дурным знаком: беседа могла в любой момент закончиться.
Анна знала, что второго шанса у нее уже не будет: если он сейчас раскланяется и уйдет, то следующая ее попытка свести знакомство обречена на провал: Вадим Владимирович сочтет даму слишком назойливой и поднимет мосты. В таком случае не будет и никаких фотографий: «мисс Россия» пикнуть без своего покровителя не посмеет. Тогда Ане лучше не сходить на берег. Можно сразу прыгать в море, доплыть до Турции и согласиться на участь седьмой жены какого-нибудь паши. Ведь Кирилл Антонов разорвет ее на мелкие кусочки, если она не привезет ему фотографии первой красавицы страны.
Эти опасения разогрели красноречие Анны до цицероновских высот. Она почувствовала, что ее понесло, что она городит глупости, но остановиться было невозможно.
— Понимаете, э-э…
— Вадим Владимирович, — подсказал Оболенский.
— Очень приятно, — расцвела в улыбке Измайлова. — А меня зовут Анна. Можно просто Аня.
— Аня? Прекрасное русское имя. Просто Аня! Замечательно!
Оболенский натянуто поклонился, отдавая дань вежливости. Лицо его было невозмутимо, и только нос выдал своего владельца: кончик его слегка порозовел, а ноздри затрепетали.
Задумчиво глядя в морскую даль, Аня грустно сказала:
— Сейчас в нашем обществе считается, что больше всех борется за свободу и любит ее тот, кто громче всех кричит о ней. Я вспоминаю, как однажды Булат Окуджава рассказывал анекдот в одной компании…
— О, Окуджаву я любил слушать, но только его песни, а вот рассказы — не приходилось. И что же он говорил о свободе?
— Спросили как-то у вороны, любит ли та свободу. «О да! Свобода — это воздух, свет, небо, солнце. Как это все прекрасно!» Спросили у орла. Он буркнул: «Угу, люблю». Их обоих посадили в клетки. Через месяц пришли к клетке с вороной и спросили о свободе.
