Томление тела есть результат игры гормонов, желание чужого тела тоже, но любовь — еще и порождение культуры.
Вот, скажем, при Леониде Ильиче мальчики и девочки массово читали журнал «Юность», нашпигованный подростковыми повестями про драку во дворе и первый поцелуй на закате-рассвете, и вырастали с убеждением, что это и есть любовь. Подрался, защитил честь девушки, нежно поцеловал, испытал счастье. Повести Крапивина и Фраермана, старший Гайдар с его Тимуром, девочкой Женькой и хулиганом Мишкой Квакиным — все было лыком в ту же строку. Первый поцелуй был идеален, и узнавание, что в поцелуе участвуют не только губы, но и язык, и слюна — потрясало потом многих.
Мальчики и девочки росли в твердом убеждении, что любовь (с первым безъязыким поцелуем) возникает в возрасте 14–18 лет, и непременно, а отсутствие любви было симптомом неполноценности, как сегодня свидетельствует о неполноценности отсутствие хоть какой-то карьеры годам к 35. Старшие школьники и студенты времен Леонида Ильича чуть не ежедневно себя переспрашивали: люблю ли я? Влюблен(а) ли я? Или кажется? Или нет?
Большей частью, конечно, казалось. Но в концентрированном растворе не могли не выпадать кристаллы. Ради любви следовало жениться — и женились. Те, что женились не по любви, делали вид. Брак по расчету, считавшийся вполне нормальным в старой России, в советской выглядел безнадежным мещанством. Любовь во времена СССР была ценностью № 1. Далее следовали книги, водка, «Волга», полированный гарнитур, ковры, хрусталь и коммунизм.
Любовь, кстати, знавала такие глобальные изменения на уровне не то что наций — континентов. Если сексуальная революция свершилась в XX веке, то любовная — еще в Возрождение. Дело в том, что до этого, в Средневековье, важен был объект любви, а не субъект. Важно было не то, что полюбил, а кого полюбил. Рыцарю, например, полагалось любить Прекрасную Даму. Иная дама просто не могла быть объектом страсти, и поколения за поколениями рыцарей вырастали на этой идее, как сегодня поколения растут на мюслях и телепузиках. Иные любови (к непрекрасной даме и не к даме), полагаю, тоже случались, потому что любовь все же — не только культура, но и гормон, но их держали в тайне, спрашивая себя, подобно студентам эпохи Леонида Ильича: люблю ли эту, прости, господи, батрачку, байстрючку? Неужели? Ох…
А вот Возрождение все изменило. Оказалось, что достаточно любить — и неважно, кого. Субъект любви стал важнее объекта. Замечательно это описал Давид Самойлов:
Говорят, Беатриче была горожанка
Некрасивая, толстая, злая.
Но упала любовь на сурового Данта,
Как на камень серьга золотая.
С тех пор просто любить, невзирая на красоту или богатство, в массовом сознании стало оправданным. И Пушкин с его сотнями увлечений, и Маяковский с его парой огромных чистых любовей и миллионом маленьких грязных любят, и Собчак и Нарусова, и Горбачев и Горбачева, и Элтон Джон и Дэвид Ферниш — все это вышло оттуда, из Возрождения, от Данте и Бетриче, от Петрарки и Лауры, от Микеланджело с Давидом («мой мальчишка», как он его называл). Важным оказалось иметь талант испытывать чувство, противоположное природе жизни, основу которой составляет инстинкт самосохранения и выживания.
Любовь — это когда жизнь любимого важнее собственной жизни, и в любви это так очевидно, что вопрос: люблю ли я? влюблен ли я? и не выдумал ли это я? — самой своей постановкой означает отрицательный ответ.
В советские времена любовь во многом была придуманной книжной ценностью. Эта ценность порой разрушалась от ненаступления любви, а порой — от вмешательства физиологии (полагаю, что пресловутый секс по-советски, при спящих за стенкой родителях, с выключенным светом, под одеялом, под которое ныряли в лифчике и трусах, был не только следствием половой непросвещенности, но и попыткой защитить свою книжную любоффф). Но все же главным убийцей любви во все времена был страх. Страх, что твое персональное чувство не соответствует массовому представлению о чувствах.
А представления меняются, и сильно.
Главной темой новейшего российского времени стала идея о том, что все можно купить. Поэтому любовь в сегодняшней России не исчезла, но кристаллизация стала происходить реже. Ценность любви в массовом сознании уступила место материальным ценностям. Неконвертируемость любви в эти ценности не столько девальвировала ее, сколько вернула в средневековье. Если все продается, то покупать нужно лучшее. Если появляться на людях с женщиной (мужчиной, мальчиком, собачкой) — то с самыми крутыми. «Подруга-модель» («муж-банкир») стало важно. Чуфффства — нет. О чуфффствах — то есть том, что вне рынка — стало принятым говорить иронично: ведь кто вне рынка — тот лох. Хозяин жизни должен быть богатым, крутым, циничным, желательно со стоящим членом, что, впрочем, легко достигается благодаря фармакологии. На чувства, что характерно, фармакология не ориентирована.
