– У тебя, может быть, нету? – задавал наводящие он вопросы, готовый к нетрудной жалости. – Ни перчаток, ни варежек?
Не отрывая глаз от штрафной, Серега мотал темно-русой стриженой головой, мычал нечленораздельное.
В зачинальную ту, слишком праздничную игру Мудъюгин разрешил ему все же добегать как есть, а вечером старая его мать и сшила на зингеровской трофейной машинке злополучные рукавички.
Мудъюгин по-интеллигентски был очень доволен, но сам Серега подарку обрадовался мало.
Он кивнул, натянул на сырые свои, мясистые, как у пожилых торговок, пальцы рыженькие эти из байки варежки, для сбереженья съединенные резинкою, а спустя время – в день педсовета и упомина о дисквалификации – снова вышел на поле с голыми руками.
Мудъюгин же, подходя с опозданьем, решал для себя, с этой или со следующей игры снимет он «нарушителя режима» за его любовь.
Еще загодя углядев орущего и махавшего руками без рукавиц Серегу, он почувствовал обиду, обреченность всех затей и… злость.
Приблизившись, он ухватил за запястье рвущегося по-орангутангьи четырнадцатилетнего мутанта и отчетливо и внятно педагогически отчеканил:
– Иди в корпус, возьми шарф, рукавицы и бегом обратно! Понял меня?
Встав разминочным полукругом, вратарю накатывали в очередь по углам, а он, вдохновенный, отважно-чуткий, прыгал, выставлял руки, отбивал или схватывал, но не пропускал ни мяча.
Серега, следя за действиями, сорванным своим сипом гудел прежнее: «Да мне не над-д! Да я так… Мне не холд-д…» – и тянул, тащил, рвал и вырывал книзу нечеловечески сильную руку.
– Потерял, что ли? – утрачивая терпение, подсказывал Мудъюгин ответ.
– Нету… Потер… Га… Пуст… – сипел Серега и вдруг всерьез, как крупная рыбина на ненадежной (не по размерам) тонкой леске, рванул скользкое от сдвоенного их пота запястье.
Сердце Мудъюгина выбросило в кровь защитную порцию зверино-змеиного яду, мозг помрачился.
Одним умелым движеньем он вертанул калеку по оси, сдавил ладонями приземистые жесткие крыльца и. еще мгновенье, дал бы в известное место пинкаря, как делалось это в его время, да по не совсем понятной причине нечаянно опомнился.
«Вот, значит, как…» – только и успел подумать он про собственные резервы и возможности.
Крыло ангела, коснувшееся их обоих, было еще где-то неподалеку.
Мудъюгин выпустил обмякшие плечи мальчика и выдавил из себя одно слово: «Иди…»
Наклонив голову в съехавшей от резкости разворота шапке, в чужих, с чужой ноги, великоватых кроссовках, в затрапезном штопаном свитерке, Серега, Густов Сергей из первой палаты, уходил, не оглядываясь, по утоптанной снежной тропе.
По прошествии полутора часов угрюмый, недовольный собой Мудъюгин дернул дверь совмещенного с ванной туалета при ординаторской и, испуганно вскрикнув, отпрянул назад.
Слабенькая, едва на кончик запиравшая изнутри задвижка преподнесла-таки давно ожидаемый «сюрприз».
Кривя над фарфоровыми зубами оранжевые крашеные губы и уводя, а вместе как-то и не уводя по-лошадиному скошенный взгляд, на унитазе, спустив на костлявые колена белые синтетические трусы, сидела рыжеволосая Ироида Константиновна, заведующая учебной частью в так называемой школе при так называемом санатории.
Смутился, впрочем, более из двоих Мудъюгин. Дама – так помстилось отчего-то ему – едва ль не довольна оказалась случившимся недоразумением.
И смутная («темная») ее улыбка, и опущенные, флюорисцирующие чем-нито эдаким, подведенные тушью глаза недвусмысленно манифестировали об этом.
Дома у них с матерью продолжился разговор про страшный, про безумно-отчаянный поступок академика Лег-ва.
– Он, что же, – подкладывая Мудъюгину в тарелку еды, сомневалась мать, – всю жизнь этим занимался и не знал, чем занимается?
Мать говорила умышленно, в утешение сыну намекая на известную коррупцию мысли у всякого рода высших государственных людей.
– Именно, мама, именно что ничего не знал и не ведал! – слишком, возможно, горячо подхватил растерявшийся на последних событиях Мудъюгин. – Кабы хитрил, кабы «как все»… не застрелился бы!
Пожив и, что называется, потолкавшись, понаблюдав в этой толкотне за собою, Мудъюгин догадался, что куда проще собственный взгляд на вещи подогнать к какому ни на есть их, вещей, порядку, нежели хоть на капельку переделать себя в соответствии с этим взглядом.
