— Какого войска? —
недоумение очень усилилось в глазах генерала Гепнера.
— Небесного.
— И как же оно воюет без
артподготовки? — усиленное недоумение в глазах Гепнера сменилось на ироничную
ухмылистость.
— А воюет оно отменно.
Это вы могли 25 лет назад почувствовать на собственной... простите...
— Шкуре? — улыбаясь,
досказал Гепнер.
— Я подыскивал другое
слово.
— Мы солдаты, полковник,
не надо искать других слов, если их нет. А я своим вопросом не хотел задевать
вашу религиозность, поверьте.
— Да нет у меня никакой
религиозности! — тяжко выдохнул Ртищев. И в этом выдохе, будто в одном звуковом
комке соединились досада, растерянность, злость, тоска и жалость к себе. —
Начинаешь понимать, что это такое, увы, когда все рушится. «Что имеем — не
храним, потерявши — плачем». Этой поговорке я вас тоже учил. У немцев есть ей
аналог?
— Есть: «Когда поджег
свой дом, нечего на огонь пенять».
— Ваш аналог жестче и
конкретнее нашего.
— А у нас, немцев, все
жестче и конкретнее, чем у других народов. Однако мы и сентиментальнее других
народов. А вы — всех религиознее. М-да... Удивительное дело получается: самый
сентиментальный и самый религиозный народы создали две самые лучшие армии мира
и в течение четырех лет с их помощью и переменным успехом истребляли друг
друга. Через двадцать пять лет ситуация повторяется: две самые лучшие армии
мира снова противостоят друг другу, — Гепнер сгримасничал губами, пристально
глядя на Ртищева. — Не кажется ли вам, полковник, что крепость нашего союза
всегда ломает некто третий, а мы идем на поводу у него?
— Не кажется, а — есть!
Но сейчас вы идете освобождать мой народ от заразы, как бы ни играла на этом
третья сила!
— Спокойно, полковник,
не стройте иллюзий. Я солдат и иду по приказу громить войско, — Гепнер кивнул
головой в сторону близкой границы. — Да-да, я обязательно буду придерживаться
ваших рекомендаций: храмы открывать, колхозы закрывать. Кстати, насчет колхозов
у фюрера почему-то другое мнение: упористых коммунистов, которых, по-вашему,
практически нет — к стенке, не упористых — вливать в свои ряды, а в качестве
акта покаяния заставлять публично съедать свои партбилеты. На сей акт покаяния
жду приглашения в качестве почетного гостя. Ваши рекомендации уже оформлены в
мою директиву для соединения, которым я командую. И командующий группы армий, в
которую оно входит, генерал-фельдмаршал фон Лееб тоже принципиально со всеми
вашими предложениями согласен. В своем тылу лучше иметь население, которое
вилами копнует сено, а не целится тебе ими в спину. К тому же я не считаю
предстоящего противника колоссом на глиняных ногах.
— Ну, если глину
правильно подготовить, из нее очень неплохие ноги получатся для любого колосса.
— Наверное, так, не
разбираюсь в глине, но я разбираюсь в танках. И я знаю!.. — генерал Гепнер
сделал очень значительную паузу и глазами посверкал. — Что если после удара
нашей авиации и высадки десанта против моих жестянок останется хоть десятая
часть ваших монстров Т-34 и KB, всей моей танковой группе, как у вас говорят —
крышка! Лобовой бой с ними — смерть для нас! Передо мной не колосс на глиняных
ногах, а сильнейшая армия мира с лучшими в мире танками!.. — выкриком
прозвучало, и Гепнер сам удивился своему выкрику.
И тут же остыв, добавил
почти спокойно:
— И единственное, что
обеспечит успех — внезапность. Перебить моими жестянками глиняные ноги, обходя
скопления русских броневых монстров. Если десант их захватит, я с удовольствием
выкину свои жестянки и въеду в Москву на Т-34, — и после паузы, отведя взгляд
от полковника в сторону границы, угрюмо добавил: — А вообще мне тревожно...
хотя храп спящих, согласно разведке, должен быть здесь слышен. И погода даже
более чудная, чем в моей Баварии.
Ртищев еще более угрюмо
ответил:
— Всем тревожно перед
вторжением в Россию. И погода здесь меняется резче, чем в Баварии, — и далее
тоном, которым не говорят с начальствующим генералом, спросил: — И почему это,
герр генерал, вы назвали этих броневых монстров, как вы изволили выразиться, —
моими, употребив термин «ваших»?!
