Розовый террор - страница 27

У меня было с точностью до наоборот. Это я добровольно меняла чопорные прохладные, гулкие залы областного музея – на маленький украинский городок.

В средней полосе – слякотная осень. А в городке, где жил старый Ангел – тающее в сонной знойной дымке васильковое небо, заунывные крики за рекой «Ку-у-ду! Ку-у-ду!» – какой-то дикой птицы. Сладчайшие рассыпчатые яблоки, величиной с полдыни, усеивали огород. Их закапывали в землю, вместо навоза. Я отправила с десяток яблочных посылок на БАМ (дошли отлично!). Дидусь набрал специально для этого лёжкий зимний сорт.

Вообще мы с ним неплохо ужились, хотя мало понимали друг друга. Я рьяно кинулась прибирать запущенную, захламлённую кухоньку. Он старался вкуснее накормить меня. Тушил кроликов. С утра ездил на велосипеде и привозил щучек. Я спасала щук, выпуская в бочку.

В хате впервые в жизни увидела гладкий, убитый глиняный пол – наверно, это была «чёрная» комнатка. Во второй узенькой, как купе, полутёмной комнате по вечерам мы смотрели телевизор. Стеклянная дверь в третью просторную светлую горницу была всегда припёрта. Там блестели чистые крашеные полы, висели яркие, в красных и синих цветах, рушники. В углу царски возвышалась пышная белоснежная кровать с пирамидой вышитых подушек. Кто на ней спал?

Приходили гости подивиться на меня: тётки, дядья. Меня критически разглядывали. Слишком молода, слишком худа. Конечно, было бы лучше, если б выбрал свою, местную. С Галькой ожёгся – и снова на те же грабли… Да ведь сердцу не прикажешь. Тут, может, кровь к крови.

Ближе к зиме я затосковала и вернулась к Ангелу. Устроилась работать воспитателем в общежитии, дали комнатку. Он с чемоданом перешёл жить ко мне. Наученная горьким опытом Галина давно перебралась в мужнину квартиру с отцом и детьми.

Суд отсрочил развод на полгода. Рапорт об увольнении гулял по канцеляриям. Потом… Потом начались ссоры, мелкие и не очень. Я устраивала глупые детские проверки «на любовь».

Вы заметили, что я ни разу не назвала его Василь? Даже с выканья перейти на «ты» мне стоило трудов. У меня язык не поворачивался, слишком долго до близких отношений звала его по имени-отчеству. «Василь Денисыч» из моих уст его, естественно, раздражало. В результате я избегала его вообще как-либо называть. А это так важно: как можно чаще произносить имя любимого человека. Мы расстались.

Ничего этого я не рассказала соседкам по палате. Тоня выбила меня из колеи. Девчонки расходились сердитые на Тоню, недовольные мной: «Так интересно начала, а конец срезала».

А с Тоней после того случая мы не обмолвились ни словом. Иногда я ловила на себе её непримиримый, брезгливый – да чего там, откровенно враждебный взгляд. Меня выписали первой, и я с облегчением покинула стены больницы. С Тоней наши пути больше не пересекались.

…Однажды она вычитала, что у каждого человека удается одна какая-то половина жизни: первая, до тридцати, или после. Таньке, хотя ей было далеко до 30, казалось, что теория эта на нее не распространяется. Отца не было, мать, вечно болевшая или притворявшаяся, что одинаково вероятно, сдала Таньку в интернат.

Здание интерната, черное от старости, зимой промерзало насквозь. Вставать каждое утро, когда на улице еще не утро, а самая настоящая звездная ночь – пытка. Хотелось сжаться в комочек под колючим казенным и все равно таким уютным одеялом.

Детство, до восьмого класса, запомнилось как одно сплошное холодное зимнее утро – как сплошная пытка. Потом медучилище.

Встретила мужчину старше себя, красивого, модного, обеспеченного, с изысканными манерами. Водил, на зависть подружкам, в рестораны, дарил розы, катал на машине за город. При этом себя особо не афишировал: встречал и высаживал не у подъезда, не доезжая квартал. Она потом поняла, чего он осторожничал.

Все получилось как в стихотворении, которое Танька с чувством читала на школьном вечере: «Сластолюбивый и лукавый, он сердце девы молодой опутал сетью роковой.

Как он умел слезой притворной к себе доверенность вселять…» Вселил доверенность, и еще как: гинеколог на профосмотре сообщила деве молодой о беременности.