— Свое-то свое, но такое, как у пропойцы, у которого каждый глаз косит в другую сторону.
— В газете все-таки поместили.
Нарбут поглядел на Пакулиса пристальнее. Пойди пойми, что скрывается за пушистой прической, за этими бакенами и дешевым синим пиджачком. Историк по меньшей мере.
— А как насчет передовиков? Семьдесят третьего года, для дома культуры.
На полу тут же были выложены в ряд доярки, трактористы, плотники, вязальщицы. Неужто снимал их тот же самый Пакулис: все одинаковые, торжественно-серьезные, световой венчик над головой, как у людей, занятых в сеансе столоверчения. До фотографа, кажется, все лица обработал боксер, сдвинув их наискосок. Разница только в том, что одних ударил с правой, других с левой стороны. Молодые они или старые — лица у всех гладкие, как попочки у младенцев.
Нарбут опять поглядел на фотографа. Довольно экспрессивные жанровые картины с сорванной бурей крышей фермы или сварливые бабы у ящиков с апельсинами и академически величавые лица вязальщиц джемперов или свиных акушеров казались взаимоисключающимися.
— Знаю: одинаковые, как почтовые марки. Иначе нельзя. Таков стандарт. Смеяться тоже нельзя. Касперьюст мне сказал: если в публичном месте увидят, что председатель колхоза смеется, никто больше не будет его слушаться.
Нарбут отобрал десятка два, по его мнению, более выразительных лиц. Приливы энергии у него наступали не только когда очень хотелось писать, но и когда не было денег. А Касперьюст пригрозил заморозить его зарплату. Перейдя через улицу, в мастерских молочного пункта из гвоздей разного калибра он согнул нужные крюки и взялся за украшение вестибюля. На степах повесил широкие струганые еловые доски. Сквозь лак, как речной поток, волнуясь, текли широкие волокна. Стараясь найти приятные для глаза расстояния и пропорции, он прикреплял к доскам фотографии. Над дверью в воздухе повесил вырезанные из картона буквы, которые напутствовали: "До жатвы сено под крышу!" Когда под снимками были прикреплены выведенные тушью надписи, с улицы через высокую дверь вошел Касперьюст. Они оба видели фильмы об открытии художественных выставок. Касперьюст — первый гость — заложил руки за спину и начал обход в сандалиях на босу ногу.
Осмотрев передовиков, Касперьюст торжественно крякнул:
— Фотографии соответствуют действительности и все они правильные, только не знаю, как насчет отбора..
— Это все зарегистрированные передовики!
— Но какие? К примеру, эта доярка Элма Юкумниеце. Вы не знаете, что месяц тому назад она окатила молоком мужа, когда тот подвыпивши начал на ферме ее лапать.
— Нет… По лицу этого не скажешь…
— Но мы-то знаем. Еще будет товарищеский суд, потому что это было колхозное молоко. Так что… не надо торопиться с Юкумниеце до товарищеского суда. Может случиться, что после него ее больше не оставят в передовиках. Так, рядом Дайлонис Буцис, тракторист. А вы знаете, что он два раза провожал с вечера танцев замужнюю учительницу Лиепиню? И под своим пиджаком, потому что якобы шел дождь. Поговаривают даже о расторжении брака. Так что сомневаюсь, долго ли будем мы считать его примером для других.
— Жаль, такой симпатичный парень, — вздохнул Нарбут.
У следующего фото Касперьюст сурово нахмурил брови:
— Чем глубже в лес, тем больше дров: и Скродерен тут!
— Лучший грузчик на товарной базе. Конфеты из ящиков не выуживает, пишет поздравительные стихи для нужд дома культуры.
— А лента, черная лента вокруг волос? Углы рубашки завязывает в узел. Если мы такого выставим тут в пример, то будут говорить, что дом культуры пропагандирует лепты вокруг волос и голые пупки. Не годится, определенно не годится!
Нарбут сунул руки в карманы брюк, прекращая тем самым изображать любезного сопровождающего во "время акта открытия выставки.
— Вчера годились, сегодня нет.
— Если человек, пусть даже вчерашний передовик, сегодня ведет себя как-то так… исключительно, то в дом культуры его впускать нельзя.
— Даже у передовика может что-нибудь приключиться, не та жена или… Не грешат только покойники да пенсионеры.
— Нельзя сказать, чтобы голова у вас была совсем пустой. Этих трех изъять и заменить их тремя ветеранами труда.
