Джонатан поступал как настоящий джентльмен. Он не позволял себе ничего большего, кроме нескольких поцелуев наедине. Нет сомнения, что это было непристойно и грешно, но ей хотелось, чтобы он ввел ее в этот пламенный, дрожащий мир страсти. Прошлым вечером он сказал ей «до свидания» и уже спустился с крыльца, но потом внезапно вернулся обнял и поцеловал глубоко, жарко и нежно, не заботясь о том, что в любую минуту их могут увидеть. А потом он резко оттолкнул ее и ушел быстрыми шагами. Милли почти болезненно вновь ощутила прикосновение его тела, вкус его губ. Каждый нерв ее был напряжен, и потом еще несколько часов ей не удавалось заснуть. Да, ей хотелось именно его близости, именно того, что должно происходить в супружеской постели.
— Это правда, Сьюзан? — мягко, все еще избегая взгляда кузины, спросила Миллисент. Это, наверное, должно быть неописуемо, болезненно сладко, как обещали поцелуи Джонатана.
— О, да! — Сьюзан сжала ее руку. — Да, да — по крайней мере, если ты любишь этого мужчину. Поверь мне! И я очень хочу этого для тебя.
Миллисент знала, что сама хотела того же. Она любила Джонатана.
Опал задержалась у октрытой двери в комнату Алана. Он лежал на кровати, играя с малышом, и не заметил ее появления. Опал с минуту наблюдала за ними. Роберту было уже почти два месяца. Это был здоровый, пухлый, довольный крепыш. Он лежал, внимательно глядя на Алана и двигая ручками и ножками. Алан, опершись на локоть, болтал и мягко смеялся, позволяя Роберту хватать его палец.
— А-ах, какой ты силач, — нежно поддразнивал он мальчика, нагибаясь, чтобы потереться носом о носик ребенка. — Правильно! Ты прямо сейчас оторвешь мой палец, если я не буду тебя слушать, да? — Ребенок издал какой-то звук, и Алан засмеялся. — Да что ты? Уже огрызаешься на меня? Что же с тобой будет в двенадцать? Ты станешь еще большим сорванцом, чем я. Но лучше не беспокой маму. Понятно?
Роберт улыбнулся беззубой улыбкой, и Алан чмок-нул малыша в лобик.
Опал прислонилась к стене, к горлу ее подступил комок. Алан любил Роберта, любил с самого его рождения. Он вел себя так, как самый любящий и гордый отец. Опал так сильно хотелось, чтобы это было правдой. О лучшем отце, лучшем муже нельзя было и мечтать.
Она в задумчивости закрыла глаза. Это были опасные мысли, способные принести только несчастье, но которые ей все труднее стало выбросить из головы в последние дни. Алан был таким красивым, таким добрым, таким порядочным. И еще в нем чувствэвалась сила. Не только физическая мощь рук, груди, плеч, которая появилась у него за время тренировок, но и какая-то внутренняя сила. Он перестал чувствовать себя беспомощным инвалидом, забыл, как раньше то и дело обращался с просьбами к Джонни. И все это он совершил сам! Опал считала, что никто другой не сделал бы это лучше Алана Хэйза. Опал почувствовала бы себя униженной, если бы кто-то узнал, что она испытывает к Алану. Но она понимала, что никто не может проникнуть в ее мечты и старалась тщательно скрывать свои чувства от всех, особенно от Алана. Он так добр, что будет испытывать неловкость в ее присутствии, думала Опал, если узнает о ее любви. Это разрушит чудесную легкую дружбу, которая связывала их сейчас, а этого Опал хотела меньше всего.
Поэтому она спрятала подальше вглубь души теплоту и радость, переполнявшие ее при виде Алана с ребенком, и придала лицу спокойное выражение.
Алан обернулся на звук ее шагов и улыбнулся:
— Опал!
От этой улыбки все внутри Опал перевернулось. Она так озарила его лицо, была такой ласковой и открытой, что ее можно было ошибочно принять за счастливую улыбку любви.
— Привет, Алан! — Ей нравилось, как его темные волосы непослушно падали на лоб.
Волосы у него уже стали довольно длинными и начали завиваться на концах. Опал находила это милым, как, впрочем, и все в нем в последнее время. — Как дела?
— Прекрасно! А у тебя? — Он нетерпеливо отбросил волосы со лба.
— Проклятые волосы! Их давно уже надо подстричь. Опал улыбнулась.
— Хочешь, я позову Джонни?
— Нет. В прошлый раз у него получилось ужасно! Я сам не знаю, что делать. Обычно Черри подстригала меня, но сейчас она уехала. — Он ухмыльнулся. — А пусть растут хоть до пят!
