— Ты что, снова ревешь? — спросил Гуннар.
— А вот и нет, — заявила я. — Ну и грустное же будет у нас Рождество!
Так думала я. Но когда на другой день утром мы на цыпочках вошли в кухню, я внезапно остановилась на пороге и только смотрела во все глаза.
Откуда взялась вся эта красота? Похоже почти на колдовство! Новые лоскутные коврики на полу, на обеденном столе — скатерть, вся сплошь покрытая домовыми и ниссами, белые свечи в наших красных подсвечниках и плита, сверкающая чистотой, и никакой выкипевшей рисовой каши!
— Ну что, съела?!. Даже язык проглотила, — сказал Гуннар.
Мы тут же нарядили елку, да, по правде говоря, это делал папа. Но мы с Гуннаром помогали ему. Стина все время мешала нам, кроме тех редких минут, когда выбегала на кухню и мешала маме и Сигне стряпать рождественскую еду.
В тот день мы много ели. Все вместе сидели мы за круглым обеденным столом — мама и папа, Гуннар и я, Стина и Сигне, и наши работники Пелле и Оскар.
Мама думала, что после обеда Стина заснет. Но Стина вовсе так не думала. Она была миленькая, эта малышка, но она никогда не желала спать. Мама уложила Стину в большую высокую плетеную колыбель и велела Гуннару и мне качать ее, тогда, быть может, девочка заснет!
Ладно, мы начали качать колыбель. Сначала чуть медленно, но Стина только и делала, что орала; тогда мы стали качать колыбель всё быстрее и быстрее, так что Стина, чуть не вывалившись оттуда, всё же продолжала орать.
— Посмотрим, что она станет делать, если ее оставить в покое, — сказал Гуннар.
И мы увидели! В мгновение ока Стина вылезла из колыбели и встала на диван, затем, спустившись на пол, подбежала к столу, на котором стоял стакан молока, и вылила его на стол. Заметно, что более веселого развлечения за весь сегодняшний день у нее не было. Затем она помчалась к колыбели и моментально влезла в нее, улеглась и немедленно заснула.
Тут как раз в комнату вошла мама.
— Молодцы, что помогли ей уснуть, — сказала мама.
Мы не произнесли ни слова.
«Чудной день — сочельник, — думала я. — Только ходишь и всё ждешь, да ждешь целый день».
Гуннар и я тайком прокрались в зал и стали ощупывать пакеты в корзине для белья, где лежали рождественские подарки.
— Думаешь, тебе достанется что-нибудь счастливое? — спросил Гуннар.
«Счастливое» — это если тебе достанется какой-нибудь подарок до такой степени прекрасный, что ты почувствуешь себя очень счастливым.
— Не-а, не думаю, — сказала я. — Тогда, во всяком случае, это должен быть подарок от бабушки.
Гуннар тоже не думал, что ему достанется что-нибудь в этом роде. Нам оставалось только ждать.
Но в конце концов настал вечер и мы все уселись в зале вокруг стола.
Мама запела: «Привет тебе, сочельник, чудный и светлый!» Все запели вместе с ней и даже папа, хотя мама сказала, что он поет «диким голосом».
— Но мне все-таки очень нравится, когда он поет, — добавила она.
А потом папа читал из Библии о младенце Иисусе, что родился в яслях, и о том, как всё было там, в дальней Иудейской стране.
Досталось ли мне что-нибудь счастливое? Да, да, да, да. Да, досталось. Я получила светло-коричневые сапожки от бабушки, самые чудесные и самые красивые сапожки на свете. Я не помню, достался ли Гуннару какой-нибудь счастливый подарок на Рождество 1913 года, но надеюсь, что достался.
Мои сапожки… они были так чудесны и так абсолютно мне впору. И абсолютно в меру коричневые.
После того как все получили подарки, нам роздали апельсины и орехи. Мама разрезала апельсины на четыре части, они были жутко кислыми, но мы ели апельсины только на Рождество, и они казались нам чудесными. Орехи мы кололи пестиком от ступки, но, должно быть, очень много скорлупок упало на пол. У Стины ночью разболелся животик, и папа ходил с ней по залу и баюкал ее, чтобы она не разбудила маму. Папа не надел башмаков, он ходил босиком и потом сказал:
— Я ходил в скорлупе по самые лодыжки.
Сапожки были на мне во время рождественской заутрени, и я была почти уверена, что все в церкви смолкнут в разгар пения псалма: «Благословен будь дивный утренний час…» — только ради того, чтобы полюбоваться моими сапожками. Но так не случилось, а вместо того чтобы любоваться сапожками, они пели «Благословен будь…» так, что в церкви словно гром гремел, и это первая рождественская заутреня, которую я помню. Я помню также священника, который произносил такие чудные слова с церковной кафедры. И я шепнула Гуннару: