Он слышал, как девушка открыла солдатам дверь, но не мог различить слов в ее тихой, пугливой речи. В тесном четырехугольнике кладовки оказалось окно, Артемьев посмотрел во двор — у арки стояли двое часовых, слева от окна был козырек, через который можно было выбраться отсюда, но часовые сразу заметят его и начнут стрелять. Артемьев спрятал мешок с хлебом под кровать, на которой лежали заледеневшие тела женщины и двоих детей. Он понимал, что если воспитательница сдаст его, будет обыск — солдаты найдут хлеб. Оставалось только ждать. Обжигая рот, он жадно докурил папиросу и, затушив ее пальцами, спрятал в карман. В замке заскрежетал поворачиваемый ключ, дверь открылась. Вор стоял у окна спиной к двери, сжимая в руке нож — тот никогда не подводил его. Позади послышались легкие шаги.
— Они ушли…
Артемьев повернулся и подошел вплотную к Вере. Она испуганно отступила назад. Вот сейчас ее лицо было похоже на лицо шестнадцатилетней девочки, такой, наверное, она была до войны: темнота смазала остроту истончившихся от горя и голода губ, и не видны стали безжалостные к ее юному лицу блокадные морщины. Он подошел еще ближе, так близко, что разглядел даже в потемках, как дергался левый уголок ее рта. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть ему в глаза.
— Еще четыре буханки… — прошептала она. — Еще четыре буханки, и можете переждать до утра.
Она и пискнуть не успеет, как он переломит ее тонюсенькую, даже в пуховом платке, шейку, такую хрупкую под его крепкими, многое ломавшими пальцами. Она угадала в его глазах, о чем он думает, девушка пошатнулась от страха, и казалось, что сейчас она упадет или просто разрыдается. Но она стояла, глядя ему в глаза.
— Четыре буханки, — повторила Вера.
— Сука, — прохрипел Артемьев. Он вытащил из-под кровати мешок и достал оттуда четыре кирпичика. Сунув буханки ей в руки, он грубо выматерился и вышел из кладовки. Девушка без сил опустилась на пол, уткнувшись содрогающимся в беззвучных слезах лицом в ароматный хлеб…
Артемьев тайком смочил кусок хлеба неразбавленным спиртом из фляги и протянул девочке, та проглотила хлеб, чуть поморщившись от странного горьковатого привкуса. Это был уже четвертый кусок, и ребенок изрядно захмелел.
— Дедушка Мороз, а почему ты не на фронте? — чуть заплетающимся языком спросила девочка.
— Посижу немного с вами, а потом пойду на фронт, — смеялся Артемьев, прихлебывая из фляги.
Ночная опасность были позади, и теперь на него накатила пьянящая безмятежность, да и сам он начинал пьянеть. Его забавляло, как настороженно смотрит на него эта девчонка-воспитательница. «Еще четыре буханки, вот сука, — думал он совсем без злости. — Малолетка, жизни еще не видела, дура. Тебя бы на Лиговский, я б тебе показал, что такое жизнь». Вера Павловна держала на руках ребенка и ласково гладила его по вздувшемуся животику. Дети устали и хотели спать, но не отходили от Артемьева. Маленький Павлик сидел, подперев щечку кулаком, и во все глаза смотрел, как «папа» пьет из фляги, закусывая кожурой мандаринов, подаренных милиционерами.
— Дедушка, а я тебе стишок расскажу, — одна из девочек встала перед Артемьевым.
Надо, надо умываться По утрам и вечерам. А нечистым трубочистам…
Девочка запнулась.
— Стыд и срам, — подсказала Вера Павловна, косясь на Артемьева.
Тот громко захлопал, подмигнул воспитательнице.
— Умница, — прохрипел он, погладив ребенка по головке.
Дети начали по одному выходить и читать стихи. Артемьев зевал во весь рот, но был доволен, его веселила эта ночь в детском интернате. Это куда лучше, чем, спрятав хлеб в проделанный в полу тайник и пересчитав будущую прибыль, напиться в одиночестве и завалиться спать. Ему плевать было на окруживших его детей, Артемьева не растрогали ни они, ни воспитательница, ну, она, может, только чуть-чуть.
Что-то солнышко не греет, Над головушкой туман. То ли пуля в сердце метит, То ли близок трибунал…
— затянул Артемьев хмельным сиплым голосом, не обращая внимания на возмущенные взгляды разгневанной Веры.
Напоенная спиртом девочка, хихикая, дергала его за рукав. Артемьев приобнял ребенка:
