Избегая расспросов — расспросы тоже были чреваты слезами, — он побрел куда-то, поворачивая раз направо, раз налево в раскрытые настежь двери, возле которых стояли бесчувственные слуги. Он шел по темным переходам, приводившим в другие, полные оживления и света покои. Иногда нужно было спускаться по ступенькам, иногда подниматься. И вероятно, он замыслил вернуться на прежнее место, где первый раз заметил, что потерялся, но свечей стало меньше, музыка гремела не так громко, и трудно было понять откуда. Люди не блуждали уже сплошными толпами, а только маячили там и тут темным очерком в виду более освещенных покоев.
Стены сошлись, свет падал из-за спины, тогда как другой конец прохода пропадал в кромешной тьме. С правого боку, напротив смутно зияющих окон, безмолвным строем тянулись огромные каменные вазы. Гнетущая тяжесть в груди не помешала мальчику должным образом осмотреть эти каменные сосуды. Он обратил внимание, что гладкая ваза с жутковатой человеческой личиной на боку накрыта сверху толстой каменной крышкой. Не трудно было вообразить, какого размера великаны были приставлены открывать и закрывать тяжелые крышки! Ого! Юлий боязливо огляделся, пристально всматриваясь во тьму, и вспомнил, что потерян мамой. Слезы вскипели, и он едва успел принять лицо в ладони, как разрыдался.
Набежали, высыпали с пугающим проворством действительно таившиеся по темным углам люди. Отняв ладони, он увидел со всех сторон лица. Седовласая, но очень молодая женщина присела перед Юлием, всплеснув руками в припадке упоительного отчаяния: Великий Род, княжич здесь, плачет!
Но Юлий продолжал плакать, потому что, пускаясь в объяснения — они на том настаивали — еще раз, заново переживал случившееся во всем его доподлинном ужасе.
Потом (но это было уже не в коридоре великанов возле вазы, а там, где грянул свет и сдавила виски шумливая скачущая музыка) круг обступивших Юлия мужчин и женщин поспешно раздался и в сиянии гордой красоты, слегка приподнимая расцвеченный золотом подол платья, явилась мать.
Она сдерживала возбужденное музыкой, слишком частое дыхание. Она хмурилась, уголки влажных губ подергивались, она низко наклонялась к нему и целовала, перемежая поцелуи упреками. Но Юлий чувствовал, очень ясно, в самых сердитых ее словах какое-то радостное удивление. Какое-то смешливое удовольствие, которое испытывала она, нежданно-негаданно получив назад своего потерянного сына.
— Глупый, глупый мальчишка! Значит, ты потерялся? — говорила она, все больше улыбаясь.
И он тоже все больше улыбался, размазывая последние, сладкие слезы и всхлипывая. Она убедила его в том, что он нисколечки и ничуточки не потерялся. Она заставила его в это поверить — будто он только придумал, что потерялся. И Юлий должен был сделать вид, что верит, ведь ей нетрудно было убедить — такой прекрасной и нетерпеливой.
Но что бы она ни говорила, она исчезла, пропала и потерялась, ее не стало — Юлий никогда больше не видел мать, то был последний раз. Так и запомнилась она ему навсегда с блуждающей улыбкой на губах — то сердитой, то ласковой… странной, победной, что ли, улыбкой, когда, отстранившись от сына, она озирала сдержанно улыбающихся в ответ придворных.
Потерю обозначил и другой рубеж — все вообще переменилось. Перетянутые в поясе седые девушки, которые окружали его прежде легковесным, порхающим роем, исчезли, словно их ветром сдуло. Юлий очутился на задворках — в просторной, но голой комнате с каменным, всегда холодным полом и каменными же, ничем не прикрытыми стенами. Прежние ароматы надушенных тканей сменились тяжелым, шибающим в нос и в голову сырым духом конюшни. Дух этот, мнилось, исходил от раздававшихся за окном резких голосов, от скрежещущих звуков, начинавшихся с самым рассветом, от надоедливых железных поскрипываний и женского визга, от грубой внезапной брани, кончавшейся так же необъяснимо, как началась. Здесь Юлий остался наедине с заплаканной Летой.
То памятное лето, когда платили по восемьдесят пять грошей за четь пшеницы, а бурливая волна выплеснула на берег сундук с младенцем, навсегда лишило Колчу покоя. Родившийся в пене морской сундук с коварно припрятанным младенцем преследовал ее и в мыслях, и наяву. Уже на другой день после погрома, подернутые пеленой дождя, словно призраки, явились перед ней поганые идолы — Поплева и Тучка. Они несли сундук. Они — изверги — рассудили между собой, что не ладно будет отнять у старушки и то, и другое — все; что сундук уж, во всяком случае, не дурно было бы старухе вернуть. Вот он! А потом без лишних слов скорые на руку идолы взялись поправить лачугу, сколько можно было успеть за час или два, и обещались прийти еще.
