Но почему Золотинка?
Сам хорош, подумала она с негодованием. Тем более, что и нога саднила. «Тебе бы так!» — добавила она мысленно. Щеки разгорелись, и глазами она умела сверкать не хуже других. Так стояли они, взаимно испепеляя друг друга взглядами. «Да если бы не ты — ха! — чего бы я попала в эту дурацкую переделку?» — выпалила Золотинка без слов. «Вот еще!» — возразил он точно так же. «Очень надо!» — безмолвно фыркнула она в ответ.
Они стояли в затишье за выпряженной двуколкой с парусиновым верхом, где было удобно препираться — никто не мешал.
— Вот! — с вызовом воскликнул Нелюдим и бросил свой конец жерди.
Пустой ушат стукнул, шест упал. Золотинка, пораженная этим предательским малодушием, продолжала удерживать свой конец. Острое чувство обиды непонятно на кого и на что пронзило сердце.
— Я ухожу! — холодно объявил Нелюдим.
Но остался на месте.
— Прощай! — сказал он еще раз.
Она хмыкнула и скривилась, словно он сказал бог знает какую нелепость. И тогда он пошел. Она не остановила его — с какой стати?!
Вздохнула, заставила себя встряхнуться, чтобы обратить мысли к палатам княжича, из которых Нелюдим Невестьоткельпришедич так некстати ее увел.
Пустой ушат, слишком громоздкий, чтобы носить в руках, Золотинка водрузила опять на голову, примяв шляпу, прихватила жердь и тоже пошла. Она попала в низкий проход под домом, который покоился на каменных подпорках и переложенных между ними балках. Просвет впереди закрывала зыбкая толпа, но ее пропустили, принимая за участника шутовского действа, за лубяного ратника со шлемом и с копьем.
На прилегающем пустыре гремело конное ратоборство. Лубяные витязи мчались навстречу друг другу, но сражались они не между собой, а с деревянным щитом, установленным на конце перекладины, которая вращалась на столбе. Сам столб высился посреди ристалища, разделяя скачущих во весь опор витязей.
Все это, ненароком оказавшись в первых рядах зрителей, Золотинка схватила одним взглядом и большего не успела. Народ, раздраженный ее вооружением — ушат и жердь, — вытолкал ее на ристалище. Она очутилась на поле в тот самый миг, когда скачущий по соседней дорожке витязь сокрушительным ударом грабель начисто снес щит — перекладина взвизгнула на вертлюге и крутанулась. Золотинка пыталась присесть — поздно!
Высоко укрепленная перекладина ничем ей как будто бы не грозила, но на конце противоположного щиту плеча висел узкий мешок с песком. Он мотнулся, взвиваясь по кругу, да так саданул — со звоном — по ушату на голове, что помойный сосуд брызнул, разлетевшись клепками.
Толпа так и ахнула.
А Золотинка, целая и невредимая, но ошеломленная в точном значении слова, даже и не пыталась опамятоваться, только то она понимала, что без ушата не возвратиться ей в особняк Юлия. Она не позволила себе ужаснуться, но с бессловесным отчаянием загнанного в угол и все потерявшего человека кинулась собирать клепки и развившиеся кольцами обручи. Быстро сгребла, сложила на руку поленницей, подняла копье, то бишь жердь, и пустилась прихрамывающим бегом вдоль ристалища, озираясь, чтобы не попасть под копыта. Единым духом проскочила она остаток дорожки и на росстани, где улица развалилась надвое, последний раз оглянувшись, шарахнулась влево — на пузатого, с оскаленной пастью змея.
От неожиданности она уронила руки, дубовые дощечки посыпались частой дробью. Она не бросилась прочь от змея, который быстро двигался на колесах — бежать не бросилась, но и клепки забыла. Ничего она не успела сделать, ни того, ни этого, а осталась столбом, разиня рот.
И змей, тщетно искавший жертву, ее обрел. Припавшая к земле челюсть подбила Золотинку под ноги — девушка упала в пасть. Лязгнула пружина — и она очутилась в капкане. По сторонам змеевой пасти торчали ноги, голова и одна рука, а другая неизвестно где.
Только больно было — везде. Толстобрюхий змей нестерпимо трясся на колдобинах, ускоряя ход под уклон. Радостная толпа прибывала в числе и так круто завернула чудовище на повороте, что змей выбил крылом окно и выкатил с визгом на ристалище.
Золотинка не кричала. Она закусила губу и жмурилась, зажатая болью. Среди хохота, рева и дребезжания, среди стука, скрипа и воплей нельзя было разобрать одинокий, беспомощный стон. Никто ее не слышал.
