Никак.
Макар не стал завтракать. Повозил вилкой по тарелке с сырниками и отставил ее в сторону — кусок не лез в горло. Потом долго одевался — дрожащие пальцы плохо управлялись с пуговицами на рубашке, только с третьего раза попал в рукав пиджака.
Ехали двумя машинами — родители с Илюхой на отцовском «Инфинити», а Макар сзади — на джипе. Отец предлагал сесть к ним, но Макар заранее решил, что не будет долго торчать на поминках. Только пригубит вина, не чокаясь, и сразу сбежит, чтобы не слышать раз за разом: «Пусть земля ему будет пухом...» Поедет куда глаза глядят — будет кататься по городу, по местам, где они бродили с Цыбой, и вспоминать. Чтобы никто из посторонних не видел и не слышал, как Макар Шорохов скрипит зубами и снова плачет.
Во двор, попрощаться с Цыбой, пришел его бывший класс... его и Макаров. Несмотря на то что все поступили в разные места и успели уже распрощаться со школой, с детством и этим дурацким буквенным обозначением — «А»: девятый, десятый, одиннадцатый. Кто-то обзвонил всех, созвал. Зачем? Почему, когда умирает взрослый, к нему не приходят все его коллеги в полном составе? По какой такой причине на похороны обязательно ходить всем классом, как на экскурсию? Чтобы лишний раз обрезать крылья еще молодым и беспечным человечкам, мол, смерть ближе, чем вы думаете?.. Виновато отвернувшись от Цыбиных родителей, боком подобраться к гробу, взглянуть на бывшего одноклассника одним глазом и смущенно отойти.
Потом долго ехали по пробкам за катафалком. Дождь заливал лобовое стекло. Дворники работали как бешеные, но все равно дорога впереди оставалась в мутной пелене — нереальная, ненастоящая. Какой-то таксист все время перестраивался и в итоге влез между ритуальным автобусом и «Рэнглером». Макар чуть было не выскочил из машины, чтобы обломать ему зеркало. И разбить стекло, и вытащить его за грудки из машины, и...
Хотя он же не виноват.
Тот, кто виноват, — далеко. И Макар не сломал ему ничего. Не разбил все стекла в доме. И... даже не попытался.
* * *
В церкви на Северном кладбище старушки суетливо закрепили на краях гроба высокие свечки. Пришел священник — молодой, с куцей бородкой и залысинами. У него были бело-желтые, будто из воска, длинные пальцы с блестящими розовыми ногтями — Макар почему-то не мог оторвать от них взгляд, пока те листали требник.
В воздухе пахло воском, ладаном... пустотой. Затхлой пустотой, в которую уходят молитвы тех, кто не верит, но все равно приходит сюда. Зачем? Потому что положено. Макару опять казалось, что никто здесь не сам по себе — все подчинились ритму древней традиции, неотступно следовали заведенным правилам. Те, кто правил не знал, чувствовали себя неуютно — нервничали, мяли свечи, вертелись на месте, шепотом спрашивали: «Уже можно зажигать, да?»
Батюшка кружил вокруг гроба и пел «Со святыми упокой» — тонким голосом, чуть грассируя. Слова текли сквозь Макара, не задевая его, не обладая ни смыслом, ни формой — что-то тягучее и звенящее эхом из-под свода. Не поднимая глаз на родителей и дядю Ваню с тетей Олей, Шорох разглядывал кадило в руках священника — он почему-то никогда раньше не думал, что в момент взмаха нужно потянуть за цепочку, чтобы приподнять крышку и дым пошел сильнее.
До этого момента Макар всего однажды был на похоронах, двенадцать лет назад, у двоюродной бабушки. Единственный вопрос, который занимал его тогда все утро: «А вдруг я начну смеяться и все решат, что я дурак и плохой внук?» Но стоило приехать в церковь, где маленькому Макару дали свечку, как он разревелся и не унимался до самых поминок. Сейчас же наоборот — когда гроб вытащили из катафалка и поставили на табуретки посреди светлого зала, Макар вдруг успокоился. Почти.
Пришло осознание. Это не горе. Это безысходность. Горе — когда можно что-то изменить. А сейчас уже... что расстраиваться? «Чего уж теперь», — говорила мама, успокаивая утром Илюшу. Действительно. Чего уж теперь.
— Можно прощаться, — сказал батюшка.
Тетя Оля первая подошла к открытому гробу, нагнулась, быстро поцеловала сына в лоб и отошла. Схватила дядю Ваню за локоть, как-то вдруг съежилась, стала меньше ростом и задрожала. Макар подержал руку у Гохи на плече, посмотрел на его бледное лицо — странное, будто изменившееся, незнакомое. Потом вышел на крыльцо — не хотел видеть, как закрывают крышку и завинчивают болты. Дождь чуть накрапывал, на востоке между облаками проглядывала синева.
