Российское гражданство: от империи к Советскому Союзу - страница 23

В юридической мысли XIX века возникло понятие правового различия между оккупацией и аннексией. В то время как многие теоретики и еще более многочисленные практики продолжали верить в полную законность присвоения подданства в день формального присоединения территории, все большее признание получали доводы, согласно которым индивиды должны были иметь возможность выбирать свое подданство, и все более утверждалось понятие о референдуме как о способе определения границ. Обе эти концепции нашли отражение в процессуальных нормах. После их частого применения французами в эпоху революций, референдумы в Европе больше не проводились вплоть до возвращения к ним в 1860-х годах, с французской аннексией Савойи и Ниццы и объединением Италии[111]. Все чаще ожидалось, что народы получат право выбора подданства или возможность определить судьбу своего региона голосованием: свидетельство тому – яростный протест против отсутствия референдума в Эльзасе и Лотарингии после немецкой аннексии 1870 года[112]. Наконец 45-й статьей приложения к Гаагской конвенции 1899 года было недвусмысленно заявлено, что «воспрещается принуждать население занятой области к присяге на верность неприятельской Державе»[113].

Эти изменения международного законодательства в сочетании с изменениями в российских представлениях о гражданстве и натурализации, как и в российских процессуальных нормах в данной области, создали новый контекст, определявший поведение в отношении населения присоединенных территорий. Два очень разных случая показывают, как именно шел этот процесс.

В то время когда в России началось проведение Великих реформ, произошло и присоединение к ней обширных территорий, принадлежавших Китайской империи, – вдоль Амура и до побережья Тихого океана (223 018 квадратных миль по Айгунскому договору 1858 года и 124 179 – по Пекинскому трактату 1860 года)[114]. Хотя российские торговцы мехами и военные губернаторы начиная с XVII и до XIX века включительно постепенно проникали на эту территорию, власти не спешили портить отношения с Китаем, рассматривавшим Дальний Восток как сферу своего влияния. Более того, в консервативную эпоху Николая I влиятельный министр иностранных дел Карл Нессельроде «утверждал, что Сибирь должна оставаться „глубоким мешком“, куда без опасений можно было бы сбрасывать бунтовщиков». Приобретение Амура, предупреждал он, будет означать, что мешок распорот и опасные люди могут выбраться из него, а подрывные идеи – попасть внутрь[115]. Однако гражданская война в Китае, угроза экспансии на его территорию Великобритании и других мировых держав, а также агрессивная международная политика, осуществляемая российскими военными «на земле» (у них было убедительное оправдание для нарушения приказов: они могли сказать, что не имели возможности ждать три месяца, пока будет получена петербургская почта), – такое сочетание оказалось слишком соблазнительным.

Хотя на карте эта граница изображена как естественная часть рубежей Российской империи, располагалась она буквально на другом конце мира и совершенно отличалась от других границ империи – и возникавшими на ней проблемами, и динамикой. До тех пор пока в начале XX века не завершилось строительство Транссибирской железной дороги, требовались месяцы тяжелого пути, чтобы попасть сюда из европейской части России, и некоторые даже предпочитали более быстрый и простой морской путь вокруг Индии (а до окончания строительства Суэцкого канала – вокруг мыса Горн в Африке). В 1870-х один российский чиновник даже предпочел добраться во Владивосток морем, поездом и вновь морем через Нью-Йорк и Сан-Франциско. Короче говоря, дальневосточная граница на деле принадлежала России не в большей степени, чем Австралия – Великобритании.

Присоединение в 1858 году этой огромной территории прибавило к населению Российской империи лишь очень небольшую группу в 6000 постоянно проживавших здесь человек и 2000–3000 переезжавших с места на место (последние являлись китайцами, в том числе маньчжурами, ханьцами и даурами)