Хорошо, что про это никто не знал. И что письма никто не читал. Ему везло. Не было никого на пути его, кто бы завернул его с этой дороги обратно, на землю. А завернуть его тогда можно было быстро. В одну минуту и одним словом, и он знал это. Но ему везло. И никто на пути не встретился.
После свидания он смотрел на Варьку сквозь ту лунную ночь. Лебедь была осязаема, у нее был голос, она оставляла следы. Она даже что-то говорила ему, появлялась и исчезала, как настоящая. Она дразнила. Один раз он ее схватил. Только один раз. Но этого оказалось достаточно. Достаточно на всю жизнь. Он подкараулил ее и схватил внезапно, в темноте. Он надеялся, что если схватит, то лебедь останется у него навсегда. Он тогда плохо соображал. Вывернул ей руки, откинул и смял крылья белого полушалка, почувствовал ее дыхание, горячие губы, стал целовать так неистово и крепко, что она застонала. Кажется, он зарычал. Сперва она беспомощно прильнула к нему, а потом рванулась, начала биться и вырываться, а у него не хватило жестокости удержать ее, и руки ее становились все ласковей и слабее, и последний поцелуй был полувоздушен и почти не коснулся ее. И уже тогда он понимал, что она не вернется к нему, что надо было держать крепко, а он не сумел, и болеть ему этой болью вечно. Она исчезла куда-то в темноту. А он опустился на снег и долго так сидел как пьяный… А потом повалили хлопья, и начало метелить…
Дома произошел первый скандал с женой. Евгения что-то кричала, стукала кулаком ему но затылку, а он ничего не понимал, лишь повторял:
— Ну и что? Ну и что?
Евгении и в голову не приходило, что с ним. Она посылала его то к черту, то в больницу. Говорила, что всю жизнь ей мучиться с бесчувственной колодой и что как она обманулась, жестоко обманулась.
— А ведь как перед свадьбой-то зубы заговаривал. Вьюном ходил. Откуда чего и бралось?
— Ну и что? Ну и что?
Евгения уронила блюдце, оно не разбилось, а лишь подкатилось к печи, и кошка стала его лизать.
— Ты с каждым днем каменнее. Слова путного не добьешься. У тебя, наверное, что-то с головой. — Евгения подошла и запустила пальцы в его волосы.
— Наверное. Что-то с головой, — согласился он. Кошка заскреблась о валенок.
Работал он свирепо. Ему казалось, единственное, что еще осталось в жизни, это работа. Готовилась техника к предстоящей весне. Ему очень хотелось весны. Пахать, пахать, врыться в эту землю, услышать ее вздохи, спутаться с нею, как травина с травиной. Запах земли целебен. Варька перестала отвечать на письма. Она крушила, безжалостно ломала его мечту. А может быть, он ломал ее сам. «Может быть, сам».
Он остановил ее днем. И сразу спросил, сам не зная зачем:
— Ты чего ломаешься? Смотри… Берегись.
У Варьки выкатилась слеза. Внутри у него заныло, он готов был язык себе откусить, но какой-то черт путал тонкие прямые нити его мыслей. И Николка тут подоспел:
— Не уговорил еще?
Варька рванулась и побежала. Николка хохотнул:
— Курево есть? Ты… Чего ты?
— Заткнись и иди.
— Чего?
— Пошел! — Слово выкрикнулось так громко что прохожая соседка удивленно оглянулась.
А больше ничего и не было. «Неужели все?»
Встал он рано. Пороша улеглась. Надел синий свитерок. «Заштопала». Погляделся зачем-то в зеркало. Над губой темно выступили усы, он оскалил зубы и замер. Часы тикали медленно и сонно. В зеркале плавало отражение свадебной фотографии. Евгения в дыме белом и далеком, и он с бумажными цветами на груди, самозабвенно улыбающийся в дыру фотоаппарата. В зеркале все выглядело по-другому, в зеркале была чья-то чужая жизнь. Он круто повернулся и, давя со скрипом половицы, прошел на кухню, достал с печи валенки и полушубок.
Снег был нов и нетронут. Лыжи мягко скользили и ломали наст. Было сыро, но за лесом уже вспухал красным горизонт.
Он съехал с бугра и ровным шагом стал углубляться в ельник. Деревья клонились от тяжести снега. «Больно много пороху взял». Месяц еще не растаял и походил на коровий рог, который очень уж низко скользил и все время задевал за еловые макушки. «За ту сосну обязательно заденет». Месяц задел, зацепился и выскользнул. Лыжа уткнулась в пень. «Зараза». Нижняя ветка обдала снегом и выпрямилась. «Дура». Потом пошли поляночки с мелкими кустами, кое-где дыбились молочными шлемами запорошенные стога. Иногда поляну пересекали лосиные следы. Он все шел и шел. Уж давно начало светлеть, и солнце сочилось в лес, а он все бежал, ровно скользя лыжами, словно стремился к какой-то цели, словно у него все было рассчитано по мелочам, куда свернуть, где обойти заломник, в каком месте пересечь ручей. Из-под шапки лезли мокрые волосы.
