Дрожащими от волнения пальцами я приколол жетон под комсомольским значком. Все пока шло как надо. Но меня все равно не покидало чувство страха: вот проверят списки и спросят: «А ты кто такой? Откуда взялся?» и выгонят. И будет мне тогда «столярикум-малярикум»!
Нас ввели в учебный цех. Мы с шумом разместились, заняв места, отмеченные на столах поперечными линиями, и расселись кому как вздумалось: кто на скамьях, а кто на столах, спиной к инструктору. И вдруг зычный голос.
— Это кто там расселся раньше времени? Встать!
Все повскакали с мест, и в цехе сразу стало тихо.
Инструктор в красной феске властно возвышался за кафедрой. Сильный голос, энергичный поворот головы, огненный взор — все нас подкупало, вот только удивляла феска с кисточкой.
— Зарубите себе на носу! — продолжал инструктор. — Пока вам не будет подана команда «сесть» или «встать», никто не должен этого делать. Сесть!
Я шумно плюхнулся на скамью, остальные стояли в недоумении.
Инструктор вытянул шею:
— Та-а-к. Вон там, который сел сейчас… Тринадцатый! Как твоя фамилия?
Я встал, назвал себя.
— Та-ак! Молодец, тринадцатый! — и взял в руки журнал.
У меня захватило дыхание: «Ну, сейчас пропал!.. Черт меня дернул плюхнуться!..»
— Тарасов, Терентьев, Тимофеев, Турбаев, — вполголоса читал инструктор. — Гм! Почему тебя здесь нет?
— Не знаю, товарищ инструктор, — еле слышно пролепетал я.
Инструктор закрыл журнал.
— Сесть! — вдруг скомандовал он.
Все сели.
— Недружно садитесь, как торговки на базаре. Встать!.. Сесть! Встать!.. Сесть!
Через пять минут все вставали и садились дружно, враз.
Инструктор снова взял журнал.
— Андреев!
— Тута-а!
— Это что еще за «тута»?! Надо встать и ответить: «есть!» Понял?
— Понял, товарищ инструктор, — вскочив, ответил тот.
— Молодец. Садись. Архаров!
— Есть!
— Ахметов!
— Есть!
Началась перекличка, а я сидел ни жив ни мертв. Что-то будет? Что-то будет?..
— Все! — сказал инструктор и строго посмотрел в зал. — Есть такие, кого я не вызывал?
— Есть! Есть! — раздалось десятка два голосов.
— Запишем.
И он внес всех в книгу. У меня отлегло от сердца, но не очень. А вдруг?..
Ах, если бы не это мое шаткое положение, каким бы счастливым человеком я себя чувствовал! Здесь, в мастерских, казалось, сам воздух был насыщен романтикой полета. Я не мог без волнения смотреть на разобранные самолеты, такие сложные и вместе с тем такие простые.
Вот стоят в стеллажах крылья, громадные, глазом не объять. А ведь они были в воздухе, парили, поднимали летчиков и пассажиров. А фюзеляж-то! Освобожденный от матерчатой обшивки, он представлял собой нечто вроде этажерки: сплетение стальных трубок, проволок-растяжек, тросов, подвижных рычагов. Все это надо знать и все это надо уметь отремонтировать. И я смотрел на людей, которые там копошились, как на волшебников.
Самолеты ремонтировались разных конструкций: тут были и отечественные, пассажирские одномоторные, с деревянным крылом и матерчатой обшивкой, К-4 и К-5, и немецкие цельнометаллические «Юнкерсы», и даже был один самолет, маленький-маленький, который назывался У-2, и он почему-то приводил меня в умиление.
Нет, все-таки я был счастливым, человеком! Во время перерыва, когда курсанты нещадно дымили папиросами в специально отведенном месте, мы с Кириллом бродили среди разбросанных остовов и могли потрогать их рукой и вдохнуть в себя волнующий запах, свойственный только самолетам. Я вживался в них, впитывал в себя романтику полетов: над горами, над лесами, над пустынями. И так мне хотелось быть летчиком или пока хоть, на худой конец, — сборщиком самолетов. Так хотелось! Так хотелось!..
Кирилл тоже хотел быть летчиком, но я замечал, что хочет он как-то по-другому. Его прельщала форма, эмблемы, «золотые» пуговицы и ореол героизма, сопутствующий летчику. Он уже знал почти всех летчиков в лицо и по фамилии. Но наши впечатления от встречи с ними были так непохожи, словно каждый из нас говорил о другом человеке. «Ах, какая форма! Какая форма!» — восхищался Кирилл, а я говорил: «Подумать только, этот человек, может быть, только что был в воздухе, высоко над горами, а сейчас вот идет по земле, среди нас…»
