XV
«…Забирай меня скорей, увози за сто морей», – с трудом прорывался слабенький голосок через бетонный пол и глухое ум-п, ум-п, ум-п, которое не ведало преград и через любые стены проходило без труда. Я сидел в кресле, и руки еще помнили резкий толчок – отдачу от выстрела. Он лежал на пороге своей комнаты, и, под пахнущими синтетикой тряпками, был еще теплый. Вот и все, сказал я себе, и комната слабым, быстрым эхом повторила недоверчиво: вот и все…
В квартире было холодно, и становилось все холоднее – я говорил про себя, что это хорошо, труп не обнаружат по запаху или обнаружат позднее. Но об этом не думалось – думалось черт-те что, мелькало в ритме стучащей под полом музыки. «И целуй меня везде, я ведь взрослая уже…» От «целуй меня везде» гадко передернуло. Я просыпался после моего полусна-полубреда, просыпался в комнате, к которой привык уже за долгие часы, и на секунду показалось, что проснулся дома, рано утром, на Хо-ринерштрассе, возле кровати и в обнимку с автоматом. Ее не было рядом, она ходила где-то, носила на своей коже, вместе с чистым, невозможным своим запахом запахи «поцелуев везде» – от мысли, что я прикасался к ней после этого, внутри завивалось омерзение. Все повторялось, оставалось навязчивым, я так же сжимал ствол автомата, так же хотел одеться в лучшие брюки, лучшую рубашку, пойти, отыскать, выстрелить… А он лежал уже, лежал здесь, убитый, мешок костей, и казался таким лишним, таким ненужным. Музыка все долбила снизу, я по инерции повторял «ну вот и все», хотя уже проснулся полностью и уже знал, что все, в нелепом, полусонном оцепенении здесь произошедшее, – это не конец, а только самое начало. «Lasst es nach draussen», – вспоминалось из бумажки, как она читала это, педалируя на «s». И хорошо было повторять эти слова в этой комнате, наблюдая, как слово прорезает воздух, шипит, как вырывающийся из трубы газ: lassssst, lasssst… Забирай меня скорей, увози за сто морей… Бронетранспортер… Они и сейчас тихо, неслышно движутся по городу… Ordnungsamt… Auslanderbehorde[51] … Вот, убил. Как девушка, которая ждала, когда ее в первый раз разденут, бросят на кровать… Ждала, что будет очень стыдно, очень больно и очень сладко, а вышло – так, ни то ни се. Дернулся пару раз, отвернулся к стене и захрапел, а она осталась распростертая на кровати, с раскрытыми в потолок глазами, а пылающий лед внутри так и остался льдом… lassst es nach draussssen… А внизу глухо стучала музыка, выбрасывалась в воздух ненужная энергия, а автомат был у меня в руках, напряженный, все еще полный сил, и жадный ствол не насытился этим вот, лежащим…
Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel, опять Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel – я поднялся из кресла, и, осторожно ступая, вышел из квартиры на лестницу. Лестница тихо скрипела под ногами, подрагивала на басах, ритмично вспучивающих ее снизу. Я спускался медленно, крепко сжимая в руках автомат. За дверью справа послышалось какое-то движение и отрывистый собачий лай. Собака… Хорошо бы, чтобы она вышла – я разряжу в нее обойму, от нее ничего не останется, ни запаха, ни визга – ничего. Разоружение. Собаки нападают на людей. Саша, Саша где ты? Почему ты тогда промахнулся? Вот и теперь: все, все приходится брать на себя… Забирай меня скорей, увози за сто морей…
Музыка приближалась, я спускался по лестнице. Донести бы, донести… Написано было в этих бумажках: дать выход своей ненависти. Я дал – он лежит теперь там, наверху, упал с каким-то жалким шмяканьем – и мне от этого ничуть не лучше. Боже, какая отвратительная музыка… Ничего, сейчас будет хорошо… Я остановился у двери, дрожавшей под напором звука – я чувствовал, там много людей, очень тесно и очень, очень жарко. Что-то клубилось за дверью, как большая, теплая червивая куча. Я поставил автомат, прислонив к стене и, придерживая одной рукой ствол, попытался другой нащупать ручку двери. Ручки не было. Тогда я нашел ее металлический край и, подцепив ногтями, потянул. Она говорила: не грызи ногти, я послушался, и вот – пригодилось. Дверь подалась. В меня ударило плотным мясным жаром и волной грохота – музыка была уже неразличима, только нескончаемый гул ударов исполинской кувалды по упругой, ухающей поверхности. Я поднял автомат и шагнул внутрь, прикрыв за собой дверь. В нескольких шагах куча шевелилась и дрыгалась, мерзко пахла и неуклюжим топотом колебала пол. «Я узнал, что у меня есть огромная семья… и травинка, и листок, каждый в поле колосок… » Куча гудела, говорила хриплыми раздерганными голосами, вздрагивала звонкой матерщиной. Забирай меня скорей, увози за сто морей…
