— В таком случае и математикам полезно стихи писать, — обороняюсь я.
— Да сколько угодно, — парирует Козин. — Доктора сочиняют, академики. Хуже того — публикуют!..
Перешучиваясь, входим в жаркую разморенную рощу — немного березы, осина и, под уклон, старые прибрежные осокори; по крутой тропке спускаемся к воде — зажатая узкими берегами, зеленовато-синяя Загоровка здесь выглядит солидно. На ходу скинув брыль, рубаху и сандалеты, Леонид Иванович отрывает руками в сыром темнеющем песке углубление, ставит в него бутыль с квасом.
— Ничего местечко, а?.. Это его Сергей приглядел, после войны уж. Вообще-то у нас купаются прямо в Загорове, у моста. А он сюда ходил: стеснялся там раздеваться — шрамы показывать. Нелепо: чаще всего стесняются того, чем гордиться нужно. И — наоборот, что еще нелепей…
Течение сильное, упругое, норовит мягко свалить с ног, и лишь сквозящая быстрина эта и создает какое-то подобие прохлады: вода лишку теплая; некоторую свежесть испытываешь, когда выходишь — пока не обсох. Леонид Иванович блаженно жмурится.
— Плавать уж перестал — позвонок стронут, мешает… Сергей последние годы тоже почти не плавал. А ведь какой пловец прежде был! Два осколка в нем сидело, тут и тут. — Козин показывает пониже левого соска, шлепает ладонью по правому бедру. — Пока помоложе — ничего, к старости все сказывается. Так же вот — зайдем, как моржи, и стоим. В будние дни, конечно, не удавалось — по воскресеньям иногда.
— Леонид Иванович, кстати. Мне говорили, что приходил он к подъему, уходил после отбоя. Да еще в выходные заходил. Что это — необходимость? Или — не полагался на своих работников, привык все сам?
— Все что угодно — кроме последнего. Необходимость была — внутренняя. Людям он доверял полностью, никогда не подменял их — никакой мелочной опеки, как говорится. Я ведь этим тоже интересовался — сам у него расспрашивал. Дословно его ответов не помню, конечно, а за смысл — ручаюсь. Потому, что не единожды возвращался к ним, в мыслях… А рассуждал он примерно таким образом. Постулат первый, формальный. Рабочий день у него, как у директора, ненормированный — теоретически это означало, что он мог уйти, отлучиться в любое время. Чем, разумеется, не пользовался. Постулат второй и главный, как в истории геометрии — пятый. Если работаешь по призванию, если работа становится естественным состоянием — таким же, как отдых, еда, сон, — то кто сказал, что двенадцать часов — много и к чему тогда вообще часы считать?.. Наконец, третий и последний постулат: нет же ничего интересней, заманчивей, увлекательней, чем растить, формировать молодого человека. Он, знаете, смеялся: «Леня, Леня, — это я дома могу уставать, а не тут. Понимаешь, не устает же человек — дышать?..»
— Обычно такие постулаты, особенно практическое осуществление их не очень благожелательно встречаются домашними, — смеюсь я и делаю в памяти отметку: посмотреть, что это за геометрический пятый постулат…
— Да нет, жили они довольно дружно. — Чуть поразмыслив, проверив, Козин уточняет: — Может быть — с некоторым покровительственным отношением к нему. Как к большому ребенку, с причудами.
— По вечному парадоксу — меньше всего человека знают самые близкие?
— Может, и так, — неопределенно или уклончиво отвечает Козин. — Не берусь судить…
Отбрасываемая ближней ветлой тень, в которой мы укрываемся и потягиваем тепловатый квас, становится все короче; всякий раз, когда солнце добирается до колен и вот-вот коснется носа, пятимся — как раки — вверх по пригорку, волоча следом ополовиненную бутыль, папиросы, спички. Трава даже здесь, неподалеку от воды и деревьев, сухая, ломкая и при подобном передвижении чувствительно колется, царапается. Пощупав высохшие трусы, Леонид Иванович предлагает:
— Ну, что ж, опять полезем?
— Давайте.
Квас снова помещается в импровизированный холодильник, не заслуживающий, впрочем, знака качества; отыскав самое глубокое место — почти по горло, Козин окунается с головой, шумно отфыркивается:
— Теперь уж точно знаю, от кого человек произошел. От бегемота.
Для того чтобы удержаться на быстрине, приходится стоять, подавшись вперед и закидывая, как вплавь, руки, — течение обтекает их, стучится, булькая, под мышками; если еще к этому прикрыть глаза, возникает ощущение невесомости, полета… Плещемся в этот раз долго, сосредоточенно молча, и молчание — как с самого начала повелось у нас — не тяготит, не разъединяет. Тишина такая, что в ней, кажется, различаешь звуки, которые и слышать-то не дано: шуршание в узких берегах быстрой воды, легкий хруст опавшего с ветки листа, шелест голубых стрекозьих крыл — крохотного гидросамолетика, что сию минуту опустился на золотисто-зеленую морскую гладь Загоровки и взмыл снова…
