— Леонид Иванович, провели бы вы со старшими беседу об Америке, а?
— Зачем?
— Ну как зачем? Интересно, полезно. По учебникам учат, а тут живой рассказ — никакого сравнения.
Козин колебался, — Орлов, настаивая, привел еще довод:
— Все равно ведь поодиночке расспрашивают, никуда не денетесь. — И рассмеялся: — В конце концов, не мы эту «холодную войну» придумали.
Беседа состоялась; собрались не только старшие группы, но и все свободные воспитатели, сотрудники — красный уголок был переполнен. Вместе со всеми, в углу, сидел и Сергей Николаевич, улыбаясь, когда в дверь непрошенно всовывалась чья-либо любопытствующая рожица. Леонид Иванович, против ожидания, разговорился, рассказывал он не столько о своих злоключениях, сколько о том, что довелось увидеть, — перед слушателями возникала Америка, как она есть, — со всем лучшим, что создано трудолюбивым талантливым народом, и всем уродливым, что неизбежно несет чужой мир в себе и с собой. Много было вопросов, спрашивали и ребята, и взрослые — беседа закончилась перед самым отбоем.
— А ты говорил зачем! — довольно пошучивал по пути домой Орлов. — Помяни мое слово — до тебя еще лекторское бюро доберется! Правда, Леня, — толково.
Леониду Ивановичу было приятно; трудно объяснить, почему так, но именно после беседы возникло, окрепло ощущение, что он наконец действительно встал на ноги. Ощущение это сказалось на его настроении, на работе; как безошибочно почувствовал и то, что ребята его окончательно приняли. Вот что значит — быть дома!
И тут по ногам ударили — расчетливо, жестоко, несправедливо.
Орлов нашел Козина — тот занимался с ребятами — и позвал так, словно они были вдвоем:
— Леонид, зайди ко мне.
Уже по этому да еще по тому, что резче, чем обычно, размахивая одной левой рукой, Орлов пронесся по коридору, Козин понял: какая-то неприятность. Что неприятность связана с ним и связана самым подлым образом, он, конечно, не подозревал.
В кабинете, плотно прикрыв дверь, Сергей Николаевич возбужденно плюхнулся на стул, протянул Козину бумагу; высокие залысины у него были малиновыми.
— На — читай.
Козин прочитал две-три строчки, написанные прыгающими печатными буквами. «Вот глупость-то», — успел он подумать, — и по лицу хлынула меловая бледность.
— Ты спокойней, спокойней! — зло и далеко не спокойно посоветовал Орлов.
Какое уж тут к дьяволу спокойствие!
«Директор детского дома Орлов С. Н., — нагло кричали, клеветали печатные, синими чернилами выведенные слова, — собрал у себя чуждые элементы, доверил им воспитание советских детей. Например: долгие годы при его попустительстве в детдоме работает бывшая купчиха Маркелова С. М. Более того, без согласования с вышестоящими организациями Орлов принял на должность воспитателя своего дружка Козина, личность темную и зловредную. В годы Великой Отечественной войны он добровольно сдался в плен, десять лет прожил в Америке и неизвестно зачем вернулся. Ведет антисоветскую деятельность. В беседе об Америке восхвалял капиталистическую жизнь. Здоровый коллектив детского дома возмущен этим. Перебежчиком-предателем Козиным должны заняться органы, а директора детдома нужно наказать. Слишком долго прикрывается он своими фронтовыми заслугами. Наших советских детей должны воспитывать люди, преданные Родине, а не такие…»
На второй странице стояла подпись: «Народный глаз».
— Ну, как? — потирая шею, осведомился Орлов.
Нащупав рукой спинку стула, Козин сел. Обида, растерянность, возмущение, полнейшая беспомощность — все это, смешавшись, редкими, поминутно замирающими толчками стучалось, билось в сердце, в виски, перехватывало дыхание; и в этой сумятице, ожив, прозвучал вдруг вкрадчивый голос, десять лет подряд внушавший ему: «Убедился?.. Не будет тебе здесь покоя, не дадут тебе тут жизни!..»
Рывком, каким-то болезненным усилием Козин придавил, придушил этот воскресший голос, глухо спросил:
— Откуда… это?
— Сразу в два адреса: облоно и районо. — Орлов налил из графина стакан воды, подвинул товарищу. — Этот экземпляр — из районо, заведующий приподнес.
Козин туповато взглянул на стакан, не понимая, зачем он тут — на краю стола, возле него, — устало осведомился:
