Я ничего не записываю, но знаю, что историю с зарплатой, как и рассказ нынешнего директора о спортзале, запомню: и то и другое сообщают о человеке куда больше, чем всякие общие, даже самые высокие слова. Запомню на всякий случай, по привычке запоминать всякие житейские детали, которые не придумаешь и которые и есть насущный хлеб литератора; и станут они лежать в твоей памятной копилке — до поры до времени, пока для чего-то не понадобятся, как, впрочем, могут остаться и никогда не востребованными…
— А Евгению Александровичу повышенную ставку сразу установили, — помолчав, сообщает Александра Петровна. — И правильно, конечно. Говорят, нам тоже скоро прибавят. У нас ведь тут ни премий, ни прогрессивок — ничего. А за душевность, за то, что люди сердце тут оставляют, — за это пока надбавок не положено.
В бухгалтерию, тяжело, астматически дыша, входит высокая старуха в темной поверх повязанной шали, в черном, старомодном — салопе, что ли, его называют, и в валенках с галошами.
— Сашенька, заверь мне справку, — отдуваясь, просит она. — Фу, совсем задохнулась!
Не успеваю подняться, чтобы уступить место, как Александра Петровна, выскочив из-за стола, уже пододвигает посетительнице свободный стул, выговаривает:
— Софья Маркеловна, да зачем же вы сами — ребята бы принесли. Ах вы неугомонная!
— Ну вот еще, ноги-то ходят… Отдышусь — не впервой…
Старуха грузно садится, развязывая узел шали, откидывая ее на плечи, — и перед нами оказывается настоящая красавица. Да, да — из тех немногих, кого красит любой возраст и даже, по-своему, старость. Пышная грива коротко остриженных серебряных волос, будто пронизанных светом, сиянием, разлетистые, седые же брови, под которыми зорко голубеют прекрасные иконописные глаза, прямой небольшой нос с бледными, тонко очерченными ноздрями и маленькие бескровные, почти серые губы, непонятно как сохранившие нежный девичий рисунок. Какой же, вероятно, она была в молодости!
— Софья Маркеловна, а у нас гость, — кивает на меня Александра Петровна.
— Да ну! — Старушка немного отдышалась, бурые, от усилий, пятна на щеках бледнеют, она взглядывает живо и одобрительно. — А я, голубчик, в составлении письма к вам тоже участвовала. Надо о таком человеке написать, грех не написать!
— Не знаю, Софья Маркеловна…
— Конечно, не знаете, — она согласно наклоняет свою пышную серебряную корону. — Зато узнаете — поймете, что за человек! Уж если о нем не написать, тогда ж о ком писать-то? Ты бы, Сашенька, альбом наш исторический показала бы. С чего начинали. Посмотрите — не пожалеете. Хотя на вид и неказистый.
— Ой, а я и запамятовала, растерялась, — ахает Александра Петровна, проворно подбегает к шкафу и распахивает его. — Вот, пожалуйста.
Обыкновенный продолговатый альбом, довольно увесистый — от вклеенных в него фотографий, заполнен разными, одинаково старательными ребячьими почерками. Прикидываю, что все равно придется, очевидно, заночевать в Загорове и вечером можно будет полистать; в конце концов, и это ни к чему еще не обязывает…
— Софья Маркеловна у нас сама живая история, — с уважительной гордостью сообщает Александра Петровна. — С первого дня в детдоме, музыку вела. И с Сергеем Николаевичем — с тех пор, как пришел сюда.
Выходит, подсчитываю мысленно, что Софья Маркеловна проработала в детском доме пятьдесят два — пятьдесят три года, ого! Перехватив почтительный взгляд, она подтверждает:
— Да, да, голубчик: месяц назад восемьдесят стукнуло. — И медленно, сокрушенно поводит головой. — Бывает же такое несоответствие! Один уходит в самом расцвете сил — ему и шестидесяти не было. А я, старая колода, живу. Демонстрируя пример ненужного долголетия.
— Софья Маркеловна, да как вы так можете! — негодует Александра Петровна. — Вам только жить, только отдыхать!
— Живу, куда денешься, — усмешливо и мудро говорит Софья Маркеловна и адресуется ко мне: — Насчет живой истории — тут, голубчик, Сашенька права. Пыхчу, как трактор — что правда, то правда. А помнить — все помню. Память у меня лет эдак на пятьдесят меня же и моложе. Так что если охота припадет — милостиво прошу ко мне. Я вам весь этот альбом прокомментирую.
