Услышав, что я обращаюсь к ее супругу по имени-отчеству, Люда звонко смеется, на щеках ее обозначаются очаровательные ямочки.
— Это кто ж у нас тут Михаил Иванович? — спрашивает она. — Сынок, как нашего папу звать?
— Миша.
— Вот и хватит с него! Да и что это за имя — Михаил Иванович! Так только медведей зовут!
— Эх, промахнул я — на сверстнице женился, — сокрушается Савин. — Взял бы лет на десять моложе — почтение бы оказывала.
— Это сколько же ей было бы? — С чисто женской практичностью Люда подсчитывает, негодует: — Шестнадцать лет? Бессовестный!
— Ничего, подросла бы, — успокаивает муж.
— Мы вот тебе с Олежкой зададим! Михаил Иванович!
Поддразнивая, Люда украдкой показывает кончик языка, супруг в ответ смешно морщится, — в семье еще живет дух юношеской влюбленности молодоженов, этот редко надолго сохраняемый дар.
Категорически отказываемся от ужина и чая; Савин приносит две бутылки пива, придвигает стол к диван-кровати и — блаженствует. Сейчас, когда мы сидим близко друг от друга, замечаю в нем особенность: лицо у него молодое и свежее почти по-мальчишески, а глаза старше, вдумчивей, хотя и покоятся в густых женственных ресницах; несомненно, что его житейский душевный опыт больше его лет.
— Люда освободится, утискает парня — тоже расскажет, — чуть понизив голос, говорит он. — По существу он нам отцом и был. Хотя, конечно, не называли так. Помню, мы из-за него подрались даже. Чуть не всей группой полосовались! Ну чего ж, — ребятишки, лет по шесть-семь было.
— Почему же подрались?
— Один там у нас пацан похвастал, что дядя Сережа сильней всего его любит. Мы и распетушились. «Нет — меня сильней!» — «Нет — меня!» Кто-то кого-то за ухо дернул, за нос, ну и понеслось. Ревность! Пришел он, узнал, что за шум, — рассмеялся. «Люблю я, говорит, всех вас одинаково. А драться будете — никого любить не буду. Тоже — одинаково…»
Блеснувшие мимолетной улыбкой карие глаза Савина снова становятся старше его, как задумчивей, без шутливых ноток, звучит и его голос.
— Он действительно всех нас любил. А как это — не постигнуть. Вот я, допустим, — люблю своего сына. А если еще сто детишек? Двести? Тогда как?.. Ну, я понимаю: жалеть, беспокоиться о них… А ведь он — любил! Мы же это чувствовали. Для этого как-то специально надо быть устроенным, что ли?
— Наверно…
— Вот сейчас уж — взрослый, сам отец. И то иногда с Людой вспоминаем — удивляемся: ведь не баловал он нас. Никого не выделял. Конфеток в кармане не носил… А выше его для нас никого не было. Похвалит — на одной ножке скакать готов. Замечание сделает — весь день кукситься будешь. Почему?
Савин не спрашивает — размышляет, сам же себе ставя вопросы, и, отвечая на них, выверяет размышления. Слушаю, не вмешиваясь, не перебивая: казалось бы, хорошо знакомая фигура Орлова поворачивается еще одной, неведомой мне стороной; как начинаю представлять и облик самого Савина — умеющего подумать, посомневаться, поискать, вбирая нужное, и после этого, приходя к выводу, принимать решение. Таков он, вероятно, и как инженер — не случайно же обмолвился насчет того, что предложил какую-то штуковину.
— Это он с нами так — когда еще малышами были. А подросли — в девятом там классе, в десятом — он нас каждого… ну, как бы в поле зрения держал. До тех пор, пока сам на ноги не встанешь. Да и потом даже — как с нашей же квартирой, к примеру… Что у нас в детдоме умно было поставлено — это — найти в тебе что-то. Причем опять же — в каждом. Конечно, сообразили мы все это потом, позже — не тогда… Понимаете, в детдоме у нас свои обязанности были. Дров, допустим, напилить. Уборка по комнатам, на огороде. Это мы все с охотой делали — вроде в игру играли. А у многих еще что-то было. Склонность, привязанность, что ли? И вот это-то замечали, поддерживали. Если кто поет, играет — в музкружок его, к Софье Маркеловне. Симка Вахрушев рисовал толково — с седьмого класса ему альбомы покупать начали. Да не такие, как всем нам — получше. Забузил один — с чего, мол, одному Симке? Ему — тоже такой, на! Помазал, помазал и бросил. Семен же архитектурный кончил. В Норильске сейчас работает. Не ошиблись, выходит.
