В детдом сегодня идти незачем: там отправляют младших в пионерлагерь, не до меня им; в школу лучше всего подгадать к концу занятий — в перемену много не наговоришь. Если, конечно, мой «американец» не занят во второй смене. На всякий случай звоню — приятный женский голос, принадлежащий, как выясняется, директору школы, сообщает, что Козин освободится после трех; осторожно выспрашиваю, не вызовет ли у него мой визит какого-то внутреннего протеста, неудовольствия, каков он в отношениях с людьми, — приятный голос обнадеживает: «Ну, что вы, что вы! Приходите прямо ко мне, я вас познакомлю. Леонид Иванович человек у нас общительный, не беспокойтесь, пожалуйста…»
Все как будто складывается благоприятно, сам себе обещаю быть предельно ненавязчивым, ограничиться вопросами, касающимися только Орлова, и все же, переступая порог кабинета, вынужден переступать и свои мгновенно возникшие неуверенность, колебания. Как мысленно не оправдываюсь, даже в моей программе-минимум есть что-то от бесцеремонности. Люди дружили, а ты напролом лезешь в чье-то личное со своим любопытством: расскажите о вашей дружбе! Понимаю, что все в данном случае усугублено особенностями биографии этого Козина, но — не стану обманываться — это же обстоятельство одновременно и обостряет интерес к нему.
Директор, худенькая немолодая женщина — голос у нее гораздо моложе, — говорит с лысоватым большеголовым мужчиной о расписании экзаменов; у нее славная располагающая улыбка, молодящая лицо, — на какой-то миг возраст и ее приятный молодой голос как бы приходят в соответствие.
— Вот это наш Леонид Иванович и есть, знакомьтесь, — представляет она своего собеседника и проворно поднимается. — А меня простите — убегаю…
Вид у меня, вероятно, растерянный, даже глуповатый — очень уж все стремительно происходит, словно с размаху налетаю на кого-то, — в светло-ореховых глазах Козина мелькает умная смешинка; она-то, чуть задев, и приводит меня в равновесие. Объясняю, что хотелось бы порасспрашивать об Орлове, — несколько нажимая на фамилию Орлова и тем давая понять, что всяких иных привходящих не собираюсь касаться; объясняю также, зачем мне все это нужно, — в знак понимания Козин наклоняет голову.
— Наслышан. Сам уж хотел на встречу напроситься.
— От кого ж наслышаны?
— От Александры Петровны, прежде всего.
— Вы ее знаете?
— Ну как же.
Откуда он ее знает, давно ли знает, — не спрашиваю, полагая и подобные вопросы вне того круга, который сам же и очертил. Пока обмениваемся первыми репликами, успеваю разглядеть своего собеседника. Чистый высокий лоб слит у самой макушки с лысиной, в то время как русые волосы на висках и на затылке еще густы и чуть курчавятся — эдакая широкая полированная просека в сплошных зарослях; русые же, какого-то сероватого оттенка и уже клочкастые — от возраста — брови; светло-ореховые, спокойной ясности глаза — такой спокойно-внимательный взгляд был и у Орлова, судя, конечно, по фотографиям; тщательно выбритые щеки — гладкие, ровные, и только по краям губ, когда он умолкает, ложатся нестираемые косые бороздки — образуются они, независимо от прожитых лет, когда человек подолгу и угрюмо молчит; нижний ряд зубов, при разговоре, отливает синеватым блеском нержавейки.
В дверь непрерывно кто-то заглядывает — то любопытные ребячьи рожицы, немедленно исчезающие, то взрослые, которым надо отвечать, что директор скоро будет, — Козин закуривает папиросу, в чем я немедленно поддерживаю его, предлагает:
— Пойдемте на улицу — все равно тут поговорить не дадут. До шести я полностью свободен. Можно в парк — это рядом.
Росту он среднего, вровень со мной, широкий в плечах и по-хорошему сух, крепок телом. На нем удобная, навыпуск рубаха бледно-голубого цвета, брюки отутюжены, на ногах порядком поношенные сандалеты; посматриваю на него, смутно пытаясь что-то найти, и понимаю, чего не обнаруживаю в нем — против ожидания: ничего заморского. Что это такое должно быть бы — и сам, конечно, не знаю.
Неподалеку от парка идущий навстречу низенький полный мужчина с яблочно-розовыми щеками почтительно приподнимает соломенную шляпу:
