— Слышу, что ты… Придет мать, скажи, чтоб надрала тебе уши… Сам знаешь за что… Нет, — вечером, Семен, — хватит!..
Положив трубку, он хмурится, пытаясь согнать улыбку, — она непослушно, непривычно смягчает резкие черты, растягивает губы.
— Сын!.. Чертенок такой — каким-нибудь связистом будет: непреодолимая тяга к технике. В прошлом году звонит мне старшая телефонистка, говорит: «Иван Константинович, с вашей квартиры просят. Ваш, наверно». — Чуть поняла, что секретаря райкома спрашивает. «Секатала лакома» получается. Ну, условились — чтобы не соединяла. А теперь — с набором — беда просто. Мать из дому — он за трубку. Сопит и накручивает.
Секретарша приносит с машинки стопку перепечатанных страниц, — Голованов раскладывает их, постукивая краями о стол, и с любопытством, совсем как час назад Александра Петровна, спрашивает:
— Интересно, написали уже что-нибудь?
— В общем-то — нет, Иван Константинович. Не зацеплюсь что-то.
— Могу понять. — Голованов похлопывает ладонью по аккуратной стопке, усмехается: — Вот — не художество, обыкновенный доклад — третий раз перемарываю. С «болванками» легче было.
— Что за болванки?
— Не знаете?.. Вызывает начальство кого-нибудь из подчиненных — кто побойчее строчит. Дает тему, канву, тот и строчит. Нередко откуда-нибудь сдирая. Вступление, средина, концовка — «болванка» и готова. Остается вставить факты, цифирию, мыслишки подкинуть, — если они, конечно, имеются…
Вспоминаю очень близкий к этому анекдот — о том, как изготовленный таким методом получасовой доклад оратор читал ровно час; возмущенный, он распек своего «писаря», и тут выяснилось, что прочитал-то он два экземпляра.
— Вот, вот, — живо поддерживает Голованов; при кивке черная прядь косо падает на его широкий лоб и взлетает снова. — Потихоньку и всех так к шпаргалкам приучаем. Доярка выступает. Она и сказать-то хочет, что марли не хватает. Или — запасных шлангов для электродойки нет. А ей сочинят бодягу страниц на десять, вот она и мается на трибуне. В результате — хорошие слеза попусту треплем. Время тратим. Да еще исподволь болтунов выращиваем!.. Поломал я все это. Хотя кое-кому и не нравится.
— Что — серьезно?
— Еще как!.. На последнем областном совещании выступил — текст в сторону. Все, что наболело, то и выложил. Даже те, кто нос в газету уткнул, — встрепенулись. — Иван Константинович усмехается. — А в перерыве один товарищ говорит: «Цицеронствуешь, Голованов. И насчет чертыханья — учти. Не забывай, где выступаешь. И перед кем». Объяснил, что чертыхнулся один раз, — действительно сорвалось. Да пошутил еще: Киров, говорю, тоже мог чертыхнуться. Помните — «Чертовски интересно жить, товарищи!» Тут же щелчок и получил. «То Киров, нашел с кем равнять себя. Поскромней надо, Голованов!»
Полностью разделяю все, о чем он говорит, нравится мне и то, как он говорит. Открыто, очень искренне, без малейшей рисовки и позы, легко может поиронизировать над самим собой — это уже немаловажный признак хорошего морального здоровья.
— Ладно, ближе к делу, — оговаривает сам себя Голованов и уточняет: — К вашему делу. Был у меня недавно военный летчик, подполковник. Один из воспитанников Орлова.
— Часом, не Черняк ли Андрей?
— Ого, вы и про него уже знаете? — не то удивляется, не то одобряет Голованов.
— Слышал. Только, он по-моему, — майор.
— Все майоры имеют тенденцию становиться подполковниками, — смеется Голованов. — Один пораньше, другой позже. Этот — пораньше многих. Серьезный мужчина: летчик-испытатель. А приходил он, знаете, зачем? Надумали они там, все сообща, ходатайствовать, чтобы детдому присвоили имя Орлова.
— А что — здорово! И как вы?
— Мы поддержим. Будем обращаться в область, возможно — в министерство. Штука эта не такая простая. Сам факт — примечательный. Вам, по-моему, — пригодится.
По правде говоря, до сих пор толком не знаю, что пригодится, а что нет. Хотя, конечно, досадно, что не довелось с Черняком встретиться. Интересно все-таки как бывает: Орлов — боевой офицер, имел много наград, а помнят, чтят его прежде всего как директора детского дома, воспитателя. Чего бы, казалось, необыкновенного, особенного — не говорю уже, героического — в его совершенно мирной, негромкой профессии? Не побеждал на рингах, не бросался в горящий дом, спасая стариков и детей, не схватывался с вооруженными бандитами, не совершал ничего другого подобного — о чем под броскими заголовками любят писать газеты. Нет, привычно, буднично делал свое дело, тоже, на первый взгляд, — будничное; благоустраивал помещения, выколачивал всякие лимиты, провожал в самостоятельную дорогу воспитанных в детдоме ребятишек и — навсегда остался в благодарной памяти людей, больше того — остался с ними. Позже, когда я наедине задумаюсь над этим — невольно вспомню другого человека, занимавшего когда-то в области высокий пост. Был он излишне жестким, грубоватым, работать с ним было нелегко, беспокойно, но и теперь, когда его уже нет в живых, любой из нас в городе скажет, что это при нем пошел первый троллейбус, поднялись на центральной улице медово-цветущие липы, что в конечном итоге жизнь всегда измеряется одной безошибочной мерой — содеянным и оставленным тобой…
