Домой в этот раз Голованов возвращался не так скоро, как обычно, — жестко потирая подбородок, останавливаясь и прижигая на ветру сигареты…
Потом было еще несколько встреч — деловых, будничных, ничего, казалось бы, не добавляющих к тому, что теперь Голованов знал об Орлове, и, как стало ясно позже — под прямым четким лучом переоценок, — каждый раз открывавших еще какую-то грань его внешне простой и непростой внутренне натуры. Иногда Орлов заходил в райком — в тех редких случаях, когда не мог чего-то сделать, решить сам, и Голованов почти всегда помогал ему, испытывая при этом удовлетворение. Побывал и в детдоме, подивившись, какими уютными, домашними можно сделать, при старании, угрюмые сумеречные бывшие монашеские кельи и трапезные, порадовавшись, что из добытого с его помощью лесоматериала строится вместительное, в одиннадцать широченных окон, помещение. Отметив — так, мельком, пока все это не встало однажды в один логический ряд, — с каким непоказным уважением относились к Орлову сослуживцы и как угловато скрытно льнули к этому не очень разговорчивому пожилому человеку длинношеие, с ломкими петушиными голосами подростки. Привык Голованов и к тому, как аккуратно являлся на все районные активы коммунист Орлов — перед началом и в перерывах окруженный людьми и сосредоточенно отчужденный — на своем постоянном месте, в углу, у окна, когда шло заседание. Сам он никогда слово не просил — это Голованов помнил точно.
А потом была еще одна встреча, — снова — в представлении Голованова — приподнявшая Орлова на новую высоту и снова заставившая о многом подумать и передумать.
В Загорове, как и по всей стране, праздновали двадцатипятилетие победы над гитлеровской Германией. Как заведено, торжественное заседание в районном Доме культуры проводили накануне.
Переполненный продолговатый зал гудел; Голованов, поминутно раскланиваясь и пожимая руки, пробирался к сцене — чтобы занять свое привычное, председательское место в президиуме, увидел сидящего в углу у окна Орлова. Грудь у него сияла, переливалась — боевых наград у бывшего комбата было побольше даже, чем шрамов!
Скулы у Голованова загорелись; поманив кивком главного районного идеолога, третьего секретаря, намечавшего состав президиума, гневным шепотом попрекнул:
— Эх, ты, — героев своих не знаем! Позор! — И, сдержавшись, распорядился: — Пока военком перед докладом горло прочищает, иди и приведи Орлова. Будем ждать за кулисами.
Растерянно улыбающийся Орлов попытался было пристроиться во втором ряду президиума, — Голованов вынудил его сесть в самом центре. Ясным чистым звоном, качнувшись на муаровых лентах, прозвенели ордена и медали, косой ряд их, по борту пиджака, начинали ордена Ленина и Боевого Красного Знамени.
— С праздником, Сергей Николаевич! — горячо поздравил Голованов, вкладывая в слова куда больше, чем обычное поздравление.
— Спасибо, Иван Константинович, — смущенно и благодарно отозвался Орлов; оглядевшись и немного освоившись, дотронулся рукой, точно успокаивая, до открытой шеи — он опять был в косоворотке, на этот раз в белой, — тихонько объяснил, как извинился: — Не могу галстуков носить. Тут у меня нерв поврежден — мешает.
Голованов молча покивал — во второй раз он почувствовал себя так, словно ему щелкнули по носу. Поделом — не лезь, не поспешай с суждениями!
Доклад, к сожалению, был, как большинство районных докладов, ровно обтесанный, из привычных словосочетаний, но люди слушали, с новой силой переживали свое давнее, выстраданное; в тишине то тут, то там тихонько позвякивали награды фронтовиков. Перестав слушать, Голованов задумался: а что помнит о войне он, родившийся за год до ее начала? Может быть, самый конец ее, вернее, первые послевоенные годы, когда после бани семья пила чай не с сахаром, а со своим медом. Нет, не был он под бомбежками, не знал ни горя, ни холода, ни голода: отец вернулся цел и невредим, лес и кормил и одевал их. Голованов покосился на розовощекого военкома, звонко вычитывающего прописные истины, перевел взгляд на Орлова — тот сидел, скрестив руки на груди, стараясь, кажется, прикрыть ее сияние, — и подумал, что такие торжества надо бы проводить не так. Сажать на сцену одних фронтовиков — пока они еще живы, — а всем остальным, в том числе и ему тоже, смирнехонько сидеть в зале, почтительно слушать, гордиться ими, сознавать свой высокий гражданский долг. И еще, помнится, подумал, что надо бы как-то поближе, покороче сойтись с Орловым — Голованова все больше привлекал этот человек.
