Ролан Барт о Ролане Барте - страница 18
46
нужна аллегория, ярко показывающая безумную механику карнавального текста, ее всегда предоставит этот фильм. Каюта на корабле, разрывание договора, финальная пляска декораций — любой из этих (и не только этих) эпизодов есть эмблема логической субверсии, осуществляемой Текстом; а особенно хороши эти эмблемы благодаря своему комизму — ведь смех раз и навсегда избавляет логическое доказательство от доказательности. Чтобы освободить метафору, символ, эмблему от поэтической мании, чтобы проявить их субвер-сивную силу, нужна несуразица, то «легкомыслие», которым так умел наполнять свои примеры Фурье, наперекор всяким риторическим приличиям (SFL, 1107, II). Итак, логическим финалом метафоры оказывается комедийный трюк, гэг.
1. Кинокомедия братьев Маркс (1935)
Общество отправителей
Я живу в обществе отправителей (каковым являюсь и сам): все, с кем я встречаюсь или кто пишет мне, посьшают мне какую-нибудь книгу, текст, сводку, проспект, заявление, приглашение на спектакль или выставку и т. п. Со всех сторон так и прет наслаждение письмом, производством; а поскольку система эта коммерческая, то свободное производство и здесь переживает кризисы, резкие колебания и панику; как правило, тексты и зрелища обращаются туда, где на них нет спроса; на свою беду, они встречают не друзей и тем более не партнеров, а лишь «знакомых»; в результате эта коллективная эякуляция письма, в которой можно было бы усмотреть утопическую сцену свободного общества (где наслаждение циркулирует без посредства денег), становится ныне похожей на конец света.
Распорядок дня
«Во время каникул я встаю в семь утра, спускаюсь, открываю двери, завариваю чай, крошу хлеба ожидающим в саду птицам, умываюсь, стираю пыль с письменного стола, выбрасываю пепел из пепельниц, срезаю в саду розу, в половине восьмого слушаю по радио новости. В восемь часов спускается и моя мать; я завтракаю вместе с нею, съедая два крутых яйца и ломтик поджаренного хлеба с черным кофе без сахара: в четверть девятого иду купить в деревне «Сюд-Уэст»>1 ; говорю г-же С.: «хорошая сегодня погода», «сегодня пасмурно» и т. д.; а затем принимаюсь за работу. В половине десятого приезжает почтальон («душновато нынче утром», «какой хороший день» и т. д.), а чуть позже, на грузовичке с хлебом, дочь булочницы (она образованная, так что о погоде с нею не поговоришь); ровно в половине одиннадцатого варю себе черный кофе и выкуриваю первую за день сигару. В час дня обедаем; с половины второго до половины третьего отдыхаю. Тут наступает миг нерешительности; работать не очень хочется, иногда я немного рисую, или хожу к аптекарше за аспирином, или сжигаю бумаги в дальнем углу сада, или мастерю себе какой-нибудь пюпитр, стеллаж, картотечный ящик; наступает четыре часа, и я снова берусь за работу; в четверть шестого — чай; часам к семи прекращаю работать, поливаю сад (если нет дождя) и играю на пианино. После ужина — телевизор; если в этот вечер там особенно много глупостей, то возвращаюсь за письменный стол и слушаю музыку, заполняя свои карточки. В десять часов ложусь и читаю понемногу из двух книг подряд: во-первых, что-нибудь сугубо литературное по языку («Признания» Ламартина, «Дневник» Гонкуров и т. д.), а во-вторых, какой-нибудь детектив (скорее старый), или английский (старомодный) роман, или же Золя». — Все это совершенно неинтересно. Более того: вы не просто обозначаете свою классовую принадлежность, но еще и делаете из этого литературное откровение, тогда как ныне уже не терпят его легковесности; вы фантазматически строите из себя «писателя», и даже хуже того: вы вообще строите себя.
1. Региональная газета.
Частная жизнь
На самом деле именно при разглашении своей частной жизни я более всего подвергаюсь опасности: это не опасность «скандала», просто тут я в наиболее сгущенном виде представляю свое воображаемое; а воображаемое — это как раз то, что подвластно другим, что не защищено никаким переворотом или выходом на высшую ступень. В то же время «частная жизнь» меняется, смотря по тому, к какой доксе адресуется: если это правая докса (буржуазная и мелкобуржуазная — институции, законы, пресса), то наибольшую опасность составляет жизнь сексуальная. А если это докса левая, то, выставляя напоказ сексуальность, никаких запретов не нарушишь; здесь «приватными» являются всякие легковесные практики, следы буржуазной идеологии, в которых признается субъект; обращаясь к такой доксе, я меньше рискую, заявив о перверсии, чем о вкусе; в силу простого структурного сдвига страсть, дружба, нежность, сентиментальность, удовольствие от письма становятся при этом
