Писатель как фантазм
Наверное, уже не осталось ни одного подростка, у кого бывал бы такой фантазм — быть писателем! Да и с кого же теперь брать пример не в творчестве, а в поведении, в позах, в этой манере ходить по свету с записной книжкой в кармане и с какой-нибудь фразой в голове (таким я воображал Жида — ездит то в Россию, то в Конго и, ожидая очередного блюда в вагоне-ресторане, читает классиков и делает записи у себя в книжке; таким я и увидел его в действительности как-то в 1939 году, в дальнем зале ресторана «Лютеция», — он ел грушу и читал книгу)? В самом деле, фантазм внушает нам такой образ писателя, какой виден в его дневнике, — писатель минус его книги, это высшая форма сакрального — отмеченность и пустота.
Новый субъект — новая наука
Он чувствует себя заодно с любым сочинением, полагающим своим принципом, что субъект — это лишь языковой эффект. Воображает себе сверхобширную науку, в акт высказывания которой в конечном счете включался бы и сам ученый, — это и была бы наука о языковых эффектах.
Ты ли это, милая Элиза...
...это вовсе не значит, будто я удостоверяюсь насчет личности вновь пришедшей, задавая ей престранный вопрос, «является ли она ею»; напротив, это значит: смотрите и слушайте, идущая к нам зовется — вернее, будет зваться — Элизой, я хорошо ее знаю, и вы можете считать, что я с нею в достаточно хороших отношениях. Но вместе с тем: в самой форме этого высказывания улавливается смутное воспоминание обо всех ситуациях, когда кто-либо говорил «ты ли это ?», а еще глубже — еще и невидящий субъект, который спрашивает пришелицу (а вдруг это не ты — какое разочарование или же облегчение), и т. д.
Чем должна заниматься лингвистика — сообщением или языком? То есть, в данном случае, смысловой пеленой, как она тянется перед нами? Как назвать эту истинную лингвистику, то есть лингвистику коннотации?
Он писал: «Текст является (должен являться) беспардонным субъектом, который показывает попку политическому Отцу» (PIT, 1521, II)>1. Как утверждал один критик, слово «попка» стыдливо поставлено здесь вместо «жопы». Что ему до коннотации? Веселый Малый показывал госпоже Макмиш>2 не жопу, а именно попку; вот и здесь требовалось это детское слово, поскольку речь шла об Отце. То есть по-настоящему читать — значит вникать в коннотацию. Хиазм: занимаясь денотативным смыслом, позитивистская лингвистика трактует о смысле невероятном, нереальном, темном — настолько он скуден; она презрительно сдает в ведение «несерьезной» лингвистики смысл ясный, сияющий, смысл субъекта в момент высказывания (ясный смысл? Да, залитый смыслом, как во сне; я гораздо острее ощущаю в нем не
излагаемую историю, а ситуацию высказывания — затаенную тревогу, удовлетворение, обман).
1. Ср.: Ролан Барт, Избранные работы, с. 506.
2. Персонажи детской повести графини де Сепор «Веселый Малый» (1865).
Эллипсис
Один человек спрашивает его: «Вы писали, что письмо проходит через тело, — не могли бы вы объяснить?»
И тут он замечает, как много у него таких высказываний — столь ясных для него и темных для многих других людей. Между тем данная фраза не бессмысленна, а просто эллиптична: именно эллипсиса в ней и не выносят. Плюс к тому, возможно, и другой, менее формальный фактор сопротивления: в расхожем мнении тело понимают узко, это чуть ли не всегда то, что противоположно душе; всякое мало-мальски метонимическое, расширительное понимание тела табуировано.
Эллипсис, эта плохо изученная фигура, тревожит тем, что являет пугающую свободу языка, у которого как бы нет обязательной меры; его блоки и элементы являются сугубо искусственными, заученными; меня не больше удивляют эллипсисы у Лафонтена (а ведь как много невысказанных промежуточных звеньев между пением стрекозы и ее участью), чем физический эллипсис, соединяющий в одном бытовом предмете электрический ток и холод, — потому что эти сокращения располагаются в чисто операторном поле школьной учебы или же кухни. А вот текст не операторен: в логических трансформациях, которые он предлагает, нет предшествующего члена.
Эмблема и гэг
«Ночь в Опере»
