Родимый край - зеленая моя колыбель - страница 9

Но вот наконец деревня Айба́н, мельничная запруда с шумным водоскатом на реке Казанке, и впереди, под самым Арском, куда мы едем на базар, — один из отрогов горы Кабактау. Она довольно крутая, эта гора, и наша вороная еле тащит вверх телегу. У подножия Кабактау — кузни. Там стоит звон наковален, там шинуют колеса, подковывают лошадей, оттуда несет паленым копытом.

Когда мы добираемся до Арска, на базарной площади уже полно народу. Задевая кого-то оглоблей, цепляясь концами оси за чьи-то телеги, мы въезжаем в самую середину. Отец отпускает чересседельник, подкладывает лошади сено.

— Не вздумай с телеги слезть! — говорит он мне, собираясь уходить. — И не спи!.. Я скоро ворочусь.

— Не-е, не засну, буду сидеть, смотреть.

А кругом — просто чудеса! Повозок конных выстроилось рядов десять или пятнадцать, конца не видать. Начнешь с телеги на телегу прыгать, пожалуй, до края Арска доберешься, вон до той зеленоватой церкви с золотым крестом… И в каждой телеге сидит, поджав ноги, мальчишка и девочки попадаются. Одни калач жуют, у других яблоко в руках или огурец. Мама не велит нам людям в рот смотреть, когда они едят. Ничего, отец и мне что-нибудь вкусное купит.

Я повертываюсь в другую сторону и вижу: в телеге рядом сидит мальчик с зеленым ружьем и — бах-бах! — стреляет пробкой. А второй, подальше немного, играет на кура́е[8], третий в свистульку свистит. Но мне больше всего нравится губная гармошка у одной девчонки. Приложит она гармошку к губам, дунет, и та начинает вызвучивать, да так интересно получается! То будто петушок молодой закричит, то зажужжит, как муха в паутине.

Отцовское «скоро» что-то затягивается. От базарного шума у меня звон стоит в ушах. Хочется есть и пить. Взгляд мой невольно останавливается на доме в углу базарной площади. На жестяной вывеске над его дверью нарисованы большой чайник и чашка на блюдце. В отворенные окна видны люди, сидящие за столиками. Оттуда, щекоча ноздри, тянет запахом свежеиспеченного калача, жаренной с луком картошки.

Отца все нет и нет, а голова моя, будто положили на нее тяжелый груз, клонится вниз. Базарный гул постепенно становится глуше, стихает…

— Эй, малый! — вдруг раздается над ухом голос отца. — Раскис весь! А ежели вещи стянут?

— Нет, я смотрел…

Отец молча поводит на меня глазами.

— Подъедем сейчас к Левонтию, — говорит он, подтягивая чересседельник, — стекла да мелу купим. Оттуда завернем к меднику, к красильщику, а там в чайную зайдем.

Из лавки Левонтия отец выносит ящик стекла и, поставив в середине телеги на солому, крепко привязывает, чтобы не шатнуло по дороге.

Заехав еще к красильщику и меднику, мы с трудом выбираемся из базарной толчеи. Навстречу попадается один из наших соседей с таким же, как я, сынишкой. Старшие держат совет:

— Ты, Башир, к кому думаешь заглянуть чай-то пить? К нагорному Ивану или к часовщику Метряю?

— Нет, — качает головой отец, — у них базарщиков много набивается. Лучше пойдем к Марухе-копейке, подешевле выйдет.

— И то верно. Самовар у бабки огромадный, за копейку чаю вволю напьемся.

В чайной отец с соседом проходят и садятся прямо за стол с самоваром. Нам дают по большому ломтю калача и по стакану кваса. Чтобы хозяйка и за нас не потребовала по копейке, мы к столу не подходим, устраиваемся у дверей.

На обратной дороге мне не приходится опасаться ни тряски, ни колик в животе. Чтобы не расколотить стекло, пускаем лошадь шагом. В дни, когда у отца базар удачный, и лицо у него проясняется. Порой он даже оборачивается и говорит что-нибудь ласковое. Может, не такой уж он у нас суровый? Меня так и подмывает подсесть к нему поближе, взять из его рук вожжи и самому править лошадью. Пусть бы увидел, что я уже подрос и в дело гожусь…

Хоть и был отец очень суров и порой днями ходил насупленный, стоило ему куда собраться, я тут же норовил увязаться за ним. Да и как не увяжешься, если всякие занятные, даже страшные истории происходили именно тогда, когда я бывал с отцом. При нем я ничего не боялся, его плотная спина надежно защищала меня от любых, как говорится, грозных дождей и ветров.