– Что же это будет? – спросил Зацепин у фельдмаршала Трубецкого.
– Н-н-немцев с-спр-спросить, нужно, н-н-наше д-д-дело с-ст-ст-сторона, – отвечал Трубецкой.
И оба они незаметно исчезли.
– Да что тут говорить? Регентство, если оно будет утверждено, следует принять вашей светлости. Больше некому, – начал было говорить Бестужев-Рюмин. – Вы один можете…
На этих словах он замялся, оглядывая всех кругом. Бирон мгновенно весь покраснел.
– Что же, ваша светлость, – сказал Миних, – Россию вы знаете; давно находитесь у дел; поблизости вашего герцогства вы можете управлять и империею и герцогством, к благополучию обеих; наконец, чего же лучше; по вашей преданности к государыне никто, кроме вас, не может больше заботиться о ее внуке.
Слова Миниха отрадно отозвались в душе Бирона, но он молчал, оглядывая присутствующих.
– Разумеется, в иностранных землях начнутся толкования о том, что мы обошли отца и мать; но когда ни тот ни другая не могут, – начал Бестужев, – когда вы одни можете успокоить государство в его сиротстве, в случае, чего не дай бог слышать, кончины государыни, то…
– Да, в иностранных государствах без ненависти не обойтись, – пробурчал Бирон.
Все окружили Бирона и стали просить его потрудиться для России. Тот начал отнекиваться, но отнекиваться так, как голодный кот отнекивается от сырого мяса.
В это время доложили, что государыня проснулась.
– Об этом после, господа, – сказал Бирон, – теперь вопрос о наследнике. Нам нужно отправиться к императрице и просить ее, чтобы она подписала манифест.
Все пошли.
– Беда, если герцог не примет регентства, – сказал Менгден, идя вместе с Бестужевым, – мы, немцы, пропадем!
Государыня лежала на кровати, которая, стоя на возвышении, драпированная шелковой материей и украшенная императорской короной и другими орнаментами императорской власти, всего более напоминала катафалк. Драпировка была откинута. На лице государыни присутствующие видели следы чрезвычайного страдания. Подле кровати, на креслах, сидела ее неизменная Бенигна Бирон. На ступенях кровати сидели и перебирали что-то две говорильни императрицы, Новокшенова и Вяземская, и дурка Ксюша, а в углу шут Педрилло устраивал люльку для козленка. Императрица и в болезни не могла остаться без шутов и сказочниц.
Бирон от имени всех пришедших с ним сказал, что вот они пришли просить подписать манифест о назначении наследником престола ее внука, принца Иоанна.
Государыня не сказала ни слова и начала пробегать глазами манифест. Потом приподнялась и дрожащей рукой подписала его.
Затем Бирон предложил присутствующим подписать на этом манифесте удостоверение в действительности подписи государыни. Все подписывали.
– Да, Анна не может, – проговорила государыня как бы про себя и отвернулась в сторону.
Присутствующие постояли, помялись, но никто из них не решился начать говорить. Государыня закрыла глаза; нужно было уходить, и все начали уходить, кроме Бирона. Миних уходил последним. Остановившись в дверях и держась за ручку, он сказал:
– Всемилостивейшая государыня! Мы решили всеподданнейше просить о назначении на время малолетства императора регентом герцога Бирона. Не оставьте, всемилостивейшая государыня!.. – Он поклонился и вышел.
Государыня не вслушалась и спросила у Бирона:
– Что он сказал?
У Бирона не хватило духу повторить. Он отвечал, что тоже не вслушался.
На следующий день опять зашел разговор о регентстве и опять все убеждали Бирона. Наконец определение о его регентстве было написано и отнесено в спальню больной при общем прошении лиц, которым нельзя было отказаться от подписи.
– Да ты разве хочешь? – спросила государыня, когда Бирон успел ей доложить об этом.
Бирон начал было говорить о благодарности, о готовности служить России и сам запутался в своих словах.
– Бедный, мне жаль тебя! – сказала государыня и подписала определение, поданное ей Остерманом, который на это время счел нужным выздороветь.
Бирон поцеловал ее руку и вышел с определением в руках к государственным чинам, которые ежедневно собирались во дворец утром, чтобы узнать о состоянии здоровья императрицы.
