«И какой задушевный она ребенок, – думал он, – как мило поднимала она на меня свои каренькие глазки и расспрашивала о княжестве Зацепинском, об Андрее Боголюбском и о всем, что из моего рассказа ее заинтересовывало. А государыня здорова, она процарствует много лет, и я после Бирона буду первым человеком. А может быть, Бирон в конце концов потеряет свое влияние, тогда, разумеется, я не дам вертеть делами какому-нибудь Остерману…»
Мечтая о том, как бы он все забрал в свои руки, он наговорил много весьма тонких и остроумных любезностей девочке, которая его заслушивалась; рассказал ей несколько анекдотов, несколько смешных сцен, которые заставили ее от души смеяться. Затем, прощаясь, он получил опять от нее цветок, перевязанный ленточкою, на которой ее собственными ручками было вышито: «Souvenir». Она сама ему сказала, что вышивала нарочно для него. От герцога и герцогини он получил приглашение бывать запросто. Государыня тоже милостиво протянула ему руку, которую тот почтительно поцеловал, и сказала, что она надеется нередко с ним встречаться. Одним словом, все шло так хорошо, так хорошо, что лучше решительно не могло идти, и доказательство – его пожалование и производство, о котором дядя даже говорить считал рановременным.
Не менее удачно было посещение и принцессы, которая тоже нашла в нем большое сходство с графом Линаром. Хотя она недавно только оправилась от родов, но его приняла и весьма весело и милостиво с ним разговаривала. Принца Антона не было, а Юлиана, видимо, была на его стороне. Молодой Миних также, кажется, был не прочь, чтобы между ним и принцессой последовало сближение, долженствовавшее, разумеется, изгладить ее воспоминания о графе Линаре, может быть, и потому, что это сблизило бы принцессу с политическими видами его отца, стоящего за союз с Пруссией, которому граф Линар, будучи посланником саксонского двора, был естественный противник. Принесли маленького великого князя, и принцесса находила, что он очень походит на Андрея Васильевича. Одним словом, все шло так, что молодой человек считал себя вправе не торопиться решением, но выжидать.
Цесаревна Елизавета была еще слишком потрясена постигшим ее огорчением, слишком грустна для того, чтобы искренно отдаваться новым впечатлениям, но и она приняла его весьма приветливо. Вспоминая несколько рассказов своего отца о его деде, которого Великий Петр прозвал непоборимым старьевщиком, она сказала, что очень рада, что внук в этом отношении не похож на деда, а, вняв разуму ее отца, хочет знакомиться с науками, следить за просвещением… А тут Лесток рассыпался мелким бесом и добился того, что цесаревна пригласила его на вечерний чай. За чаем он видел и Воронцова, и Шувалова и заметил, что он вызывает к себе от цесаревны более внимания, чем они. После чая, когда, пользуясь теплым весенним вечером, они сидели на балконе и говорили об итальянских поэтах, с которыми едва успел познакомиться Андрей Васильевич, и то только по французским переводам, хотя он и начал уже учиться итальянскому языку, он подметил даже у цесаревны несколько задушевных теплых слов, относившихся лично к нему, так что он мог надеяться, что будет в силах заслужить себе впоследствии, когда ее горе несколько успокоится, некоторую симпатию.
Эти успехи ясно увлекали и кружили голову молодому человеку и помогали ему заноситься мечтами бог знает куда. Тем не менее он совершенно практически рассуждал: «Все это прекрасно, но все это далеко. Принцесса – наследница государыни, но это наследство бог знает когда придет, тем более что государыня не ценит ее и может перенести наследство на малолетнего внука. До тех пор, пока это не выяснится, сближение с принцессой ведет к пустой трате времени и даже к опасности. Будущность цесаревны еще отдаленнее. Чтобы что-нибудь сделать, опираясь на ее положение, нужно рисковать всем, а такой риск вовсе не соответствует родовым преданиям князей Зацепиных, принявшим в основание правило – в московские раздоры не мешаться, а ими только при случае пользоваться! Лизонька Бирон совсем другое дело. Тут можно получить все, чуть не сейчас».
