После того, как было выяснено, что мы оба знакомы с Пэтти Киог, я спросил:
— Это вы освещали дело Burschenschaft?
Его английский был столь же плох, как и мой немецкий. Сквозь шум пишущих машинок и звонки телефонов он переспросил:
— Что это биль за дело?
— Штрейхеры, — сказал я.
Он поднял голову, и в его глазах, поначалу выражавших лишь вежливость, засветился интерес.
— Штрейхеры? Ну и что?
Я вытаращился на него:
— Что, фараоны держат карты близко к орденам?
— Ви имейт что-то мне сообщить?
Я немного поразмыслил. Мой счет с Йоахимом Ферге, по крайней мере, на теперешний момент был закрыт. И это было сделано Ферге, а не мной. Кроме этого, я не брал перед Ферге каких-либо обязательств относительно сохранения тайны, хотя он, по-видимому, и хотел бы, чтобы я это сделал. Я сказал:
— Штрейхеры сейчас мчатся на восток. Вы знаете, где они могут быть?
Он зажег очень толстую, ядовито-зеленую сигару и предложил мне такую же. Я ответил, что не курю по утрам, и он заметил:
— Мой друзья в Берлин обично не отказываться. А что?
— Ночью в Burschenschaft Korporation, — сказал я, — был застрелен Вильгельм Руст.
Он чуть не проглотил свою сигару.
— Junge![15] — рявкнул он по-немецки. — Дай-ка последние новости!
Топая, подбежал мальчишка с гранками, и Бронфенбреннер быстро, но внимательно пробежал их глазами.
— Ncin, — сказал он. — Nein.
— Этой ночью я находился там с фроляйн Киог, — сказал я. — Отто Руст застрелил своего отца. Может быть, кое-кто сочтет это за случайность. Штрейхеры пришли за Вильгельмом Рустом, но, когда его убили, они забрали вместо него фроляйн Киог.
Бронфенбреннер положил сигару на латунную пепельницу размерами с крестильную купель.
— Как это биль, ви мне рассказывайт? — попросил он.
Я рассказал ему все в подробностях. Он записывал за мной с таким видом, будто в этом была вся его жизнь. На его лице была озабоченность мужчины судьбой девушки, которая ему нравилась или которую он, по крайней мере, уважал. Когда я закончил, он переспросил:
— Она такой… такой… как это ви сказаль…
— Какая бы она ни была, — ответил я, — сейчас она в беде.
— Отважный, — вдруг вспомнил он, чрезвычайно довольный собой, и внезапно помрачнел.
— Я рассказал вам все, как на духу. Вы можете использовать эту информацию полностью или частично, но не указывайте ее источника. Хорошо?
Он кивнул.
— И, кроме этого, — добавил я, — мне нужно имя человека в Берлине.
— Ви поедет за ней? — он вытащил из лежавшего на его столе журнала для записей визитную карточку и написал на ней имя и адрес. Я положил карточку в карман, даже не взглянув на нее. До Берлина было еще далеко.
— Да, — подтвердил я. — Я за ней поеду.
— Время, по крайней мере, ви имейт, — сказал он, участливо кивая и приглаживая ногтем большого пальца свои усы. — Конечно, она им нужна. А она так красива, и еще… еще так отважна. Для этот девушка я имею чувство, как для моя родная дочь.
Он был еще не стар, но его глаза говорили о том, что он не имел в виду ничего дурного, и я промолчал. Он обошел стол, приблизился ко мне и сжал мою ладонь своими мягкими короткими пальцами.
— Ви найти ее, — произнес он. — Ви обязательно найти фроляйн Киог.
Я пожал ему руку, поблагодарил за помощь и спустился по лестнице на улицу. Ярко светило солнце. Я поймал такси и поехал в Мелем Ауэ.
* * *
Через полчаса я уже был на пароме, переправлявшемся на другой берег Рейна. По пути в Мелем Ауэ таксист сидел вытянувшись, будто аршин проглотил. Он, должно быть, определил, что я американец, и воздерживался от комментариев по его поводу, хотя будь я англичанином, французом или немцем, он бы уже все уши прожужжал. Винить его в этом не стоило. Мелем Ауэ, спроектированный и построенный американским архитектором, был отвратительной пародией на здание. Он имел шесть этажей и внешне напоминал гигантского водяного жука, водруженного на опоры у самого края лужайки, которая использовалась раньше как поляна для игры в поло. Уже никто не помнил, действительно ли пони во время игры шлепали копытами по воде, но архитектору кто-то что-то сказал насчет паводков, и Мелем Ауэ водрузили на колонны, хотя шансов на то, что здесь случится наводнение, было, наверное, не больше, чем на то, что Фридрих Барбаросса, как гласила легенда, восстанет из своего склепа.
