— Не стоит из-за этого ссориться.
Одной рукой он пытается вскрыть конверт с письмом. Это трудно, почти невозможно. И вдруг видит со стороны всю тщету своих судорожных попыток.
— Вчера вечером я рассказывала отцу о твоем фильме, — говорит мать.
— Правда? И что он сказал?
— Возможно, его стоит посмотреть, сказал он.
— Что? Он действительно так сказал?
— Не уверена, что он меня слушал. Кажется, я говорила, что работа пастора в каком-то смысле была препятствием у него на пути.
— И тогда отец сказал, что хочет посмотреть мой фильм?
— Не помню, может быть, он решил, что это напоминает время, проведенное в Форсбаке.
— Ты можешь в точности передать мне его слова?
Газировка ударила в нос, на глазах выступили слезы. Он посмотрел на отца и, увидев, что тот готов засмеяться, засмеялся сам, думает Ингмар, входя в ризницу.
Плотники пока еще не настелили мазонитовые плиты. Они курят, перебирая огромные белоснежные листы с чертежами.
Он подходит к ним и, проводя рукой по губам, спрашивает:
— Ну что, как дела?
— Замечательно, — отвечает один.
Другой смущенно улыбается.
Ингмар слишком рад интересу отца. Не в состоянии как следует разозлиться, он понижает голос:
— У вас есть десять минут, чтобы застелить пол, если вы не хотите лишиться этой работы, — говорит он, прикрывая рукой рот, растянувшийся в нежданной улыбке. — Мне плевать на все ваши сложности, если я найду хоть крошечную неровность на стыках или еще какую халтуру, вылетите отсюда со свистом — всей честной компанией.
Ингрид целует Гуннара в губы и в щеку с отчаянием брошенной женщины. Затем радостно смотрит на Ингмара и спрашивает, хорошо ли, что она не сняла варежку.
— Прекрасно, — смеется Ингмар. — Попробуем так.
— Остановиться? — спрашивает она.
— Нет, спасибо. Не надо.
— Тумас, тебе надо многому научиться.
— И это говорит мне учительница, — шутит тот.
— Здесь ты должен быть совершенно измученным, — объясняет Ингмар. — Ты говоришь почти без всякого чувства. Он так безнадежно устал оттого, что его ни на минуту не оставляют в покое. Стоит ему куда-то пойти, как она тотчас спрашивает, можно ли ей пойти вместе с ним. Когда он отвечает, что нельзя, она начинает плакать и канючить, как малый ребенок.
— Кстати, ты прочитал мое письмо? — спрашивает Ингрид.
— Твое письмо? Нет, пока не успел… — отвечает Гуннар.
— Только не перебарщивай, — просит Ингмар. — Камера подъезжает совсем близко, тебе надо лишь наморщить лоб, вот и все.
Гуннар не отвечает, глядя в другую сторону. Губы его побледнели еще сильнее.
Ингмар садится на корточки перед актерами.
— Попробуем еще раз быть невыразимо унылыми?
Когда дядя Юхан стал часами заниматься переделкой держателя пленки и объектива проектора, он попросил Ингмара об ответной услуге: спрятать его трубку в какое-нибудь надежное место, чтобы Ма не нашла ее и не забрала.
Но уже на следующее утро Даг с трусливыми глазами размахивал трубкой над головой, требуя, чтобы Ингмар засунул палец пуделю в задницу. Он попробовал, но Тедди жалобно заскулил, и Даг медленно сломал трубку.
Ингмар кричал, пытался избить брата и заметил, что обмочился, только когда Даг стал смеяться.
Тепло, неожиданно растекающееся по ногам, и бешеный стук сердца. Затем штаны тяжелеют, а тепло неожиданно сменяется холодом.
— Спасибо, — говорит Ингмар радостным голосом, поворачиваясь к ассистенту оператора. — Сколько метров получилось? Сто пятьдесят есть?
Он проверяет: сто пятьдесят семь.
Птица, ворвавшаяся в павильон, прорезает воздух, резко снижается, парит на месте и, вновь разворачиваясь, летит кверху.
Ослепительный прямоугольник со скругленными углами пульсирует на экране. Дрожащий светящийся лист. Но вдруг на свету проявляются темные пятна: черная спина пастора, тень на каменном полу.
— Это еще что такое? — выходит из себя Ингмар.
Миновав Свена, слова долетают до Бриана, который переворачивает штатив с громкоговорителем.
Почесав затылок, Ингмар смотрит на Бриана. Тот, покраснев, поднимает штатив. Ингмар поворачивается к Свену.
— Грязь в объективе, — говорит он. — Когда это началось? Ты это видел? После восьмидесятой сцены — или когда?
