— Дело было около двух часов ночи.
— Что ты хочешь сказать?
— Мы пытаемся завести ребенка, а ты…
— Знаю, — перебивает он.
— Ингмар, когда я это увидела, меня стала мучить совесть. В чем дело? Ты сам не знаешь. Ты надеешься, что я в это поверила? Думаешь, это просто игра и я не заходила в квартиру?
Ингмар закрывает багажник, идет сквозь заросли крапивы и иван-чая. Спускается по откосу к воде. Чувствует тяжесть накренившегося бидона, жесткая ручка дергается.
Тонкая пряжа сияет в сухой траве. Сотканные пауком нити.
Тихонько булькает бензин, верхушки иван-чая лижут бидон.
На берегу он ставит бидон на землю, надевает садовые перчатки, подходит к змее и, затаив дыхание, отдирает закостеневший на солнце труп, который прочно прилип к камню.
Черная кровь.
Маленькие камешки сыплются с тельца змеи, когда он тащит его подальше от камышовой заводи, к той части берега, которую не видно из дома.
Он сбрасывает перчатки на гравий и открывает крышку бидона.
Пару раз плещет на змею, вытирает руки о штаны, достает спички и зажигает огонь.
Языки пламени разгораются, мягко стелятся по земле. Кажется, они тянутся прямо к нему. Отодвинув бидон, он смотрит, как змея медленно темнеет и скрючивается.
Под конец он поднимает перчатки и кладет их в огонь.
Затем встает на колени и выкладывает на месте костра небольшой курган.
Поднявшись, вдруг улыбается сам себе, берет бидон и, прежде чем двинуться в путь, снова смотрит на каменную горку.
Увидев пустой гамак, качающийся между деревьев, Ингмар вздыхает, чувствуя, как тревога вспыхивает внутри, словно языки пламени на газовой конфорке. Это происходит мгновенно, будто тревога давно притаилась там, бесцветная и почти вытесненная из памяти. Не покидая его, она движется вместе с ним быстрыми шагами вперед, мечется и стучится, смотрит вокруг испуганными глазами.
Сдерживая рвущийся наружу крик, Ингмар идет в дом, ходит по комнатам, заглядывает за двери, в кухню, в чулан, осматривает гостевой диван в детской, туалет, отдергивает шторку в ванной комнате.
Он останавливается посреди темной спальни. Тело подается вперед. Он проводит рукой по губам и немного отступает назад.
Солнечный свет пробивается сквозь пыльное окно. Светлый прямоугольник образует передержанный порнографический кадр.
Маленький блеклый снимок, картинка размыта.
Голая Кэби лежит на надувном матрасе, закрыв глаза. Черные волосы скручены толстыми лентами, шея и плечи, вдоль тела покоятся сильные руки, тяжелые чаши груди, едва проступающие за бликом на стекле, немного припухлый живот с вертикальным следом от кесарева сечения, темный треугольник лобковых волос, длинные ноги, слегка раздвинутые навстречу морю, ступни и пальцы.
Ингмар выходит на террасу и садится в шезлонг, не глядя на нее. И все-таки боковым зрением он замечает, что Кэби перевернулась на живот, панама пошевелилась и водрузилась к ней на голову.
— В чем дело? Что ты хочешь мне доказать?
— Я загораю, — спокойно отвечает она. — Если хочешь, могу одеться.
— Не надо.
Она ищет его взгляд, пытаясь говорить с той же беспечностью.
— Ингмар, вокруг ни души.
— Зачем ты тогда лежишь тут всем напоказ?
— Прекрати, — говорит Кэби, садясь и обнимая колени руками.
— Надеешься, что…
— Ты можешь оставить меня в покое?
Он встает с шезлонга и, пройдя через весь дом, закрывает за собой дверь. Чувствует зуд под коленями, но, не останавливаясь, идет по садовой дорожке перед домом к автомобилю, поворачивает ключ зажигания, включает передачу, жмет на газ и так резко выжимает сцепление, что колесо буксует, выкидывая из-под себя струю гравия.
Развернувшись, он проезжает мимо вывесок, которые они, хохоча, нарисовали вместе с Ленн: «Вход воспрещен!», «Осторожно, злая собака!», «Берегитесь страшных злых обезьян!» и так далее.
* * *
Ингмар стоит у окна, рассматривая неровную асфальтовую дорогу, ведущую вдоль казематов, и мощный дуб рядом с воротами «Фильмстадена»[9].
За спиной у него Ленн выдвигает датский стул из гнутой фанеры с тонкой талией, кладет на стол накопившуюся с четверга почту и, возвращаясь к пишущей машинке, говорит, что позавчера ему звонил журналист.
