Во вторник после завтрака он спустился на побережье.
Отшлифованные водой камни ослепительно поблескивали на солнце, прямо возле крутого склона у кромки воды.
Ингмар помнит, что в тот момент целиком погрузился в давнее воспоминание о капельках, поблескивавших в ноздрях у отца, когда он замахнулся лопатой на старшего брата, прицелившись прямо в шею и грудь.
Оно всякий раз волновало его.
Он был целиком увлечен этим воспоминанием, когда увидел гадюку, гревшуюся на солнышке.
Тусклый блеск мускулистых колец.
Наверное, именно сама эта неожиданность повергла его в панику, думает он. Он почувствовал опасность.
Сердце бешено колотилось — Ингмар думал о том, что, возможно, змея больна, когда поспешил к ней, держа в негнущихся руках тяжелый камень.
Глухой стук и шелестящее эхо между камней.
Как только конвульсии прекратились, он подошел ближе. Перевернул ногой камень с размозженной головы. Попятился, оставив все, как было. Сказал себе, что останки доест осоед или стайка чаек. К тому же на Торё наверняка водятся норки и лисы.
С каменной террасы, выходящей на море, застекленная дверь ведет в небольшую столовую, в глубине которой стоит маленький флигель. На линолеуме — нежно-розовый коврик, который, проходя под столом, тянется из флигеля до окна без занавесок.
Под потолком висит крепеж для карниза, с одной стороны он сломан, а с другой в стене осталась дыра.
Сквозь огненно-желтый резной абажур люстры проступает кухня: плита и мойка, пакет крекеров и бутылка с букетом маргариток.
Слева, за полуоткрытой дверью, виднеется угол одной из кроватей. Тяжелое вязаное покрывало в сумраке за закрытыми шторами.
Утренний свет пробирается из детской через порог, блуждает водянистыми пятнами в такт торопливому голосу Ингмара:
— Ты про что? У нас тут нет никаких газет.
Шнур телефона обвивает его грудь, когда он поворачивается к окну, чтобы посмотреть, лежит ли Кэби все еще в гамаке.
— Они все щели замуровали, — говорит его мать. — Все окна, все…
— Неужели правда?
— Они говорят, что никакого решения пока нет, все случилось внезапно.
— Ну вот и хорошо.
— Наверное, после всего, что произошло, в Берлине будет спокойнее, — говорит Карин.
— Спокойнее? О чем ты…
На заднем плане слышится голос отца. Словно из жестяной коробки, думает Ингмар.
— Мы сейчас уходим, — говорит мать.
— Да, мне тоже пора, — отвечает Ингмар, садясь на гостевой диван. — Ты не знаешь… Я только хотел спросить, отец еще не прочитал?
— Что?
— Сценарий, который ему присылал.
— Нет, не знаю. Я могу…
— Он ничего об этом не говорил? — перебивает Ингмар.
— Подозвать его?
— Не стоит, — отвечает Ингмар, прикусив ноготь большого пальца.
Земля покрыта ковром бурых сосновых иголок, от нее поднимается теплый аромат. Кэби утопает в крапчатом гамаке.
— Ну что, прочитал? — сонно интересуется она. — Ты ведь наверняка разговаривал только с Карин?
— Отец вышел погулять. Насколько я понял, он был немного тронут эпизодом, когда пастор утешает фру Перссон и спрашивает, не хочет ли она вместе с ним помолиться. Помнишь, она качает головой и отказывается.
— Хорошая сцена, — недовольно говорит Кэби.
— Да.
Он гладит налитые полукружья ягодиц и поясницы. Покачивает сонное тело, покрытое сетчатой тенью от гамака. Он понимает, что обмануть ее невозможно.
— Ты же сам понимаешь, что ждать дольше нельзя.
— Дело не в том, что я дожидаюсь его одобрения. Нет. Я только хотел поделиться, или как-то…
— Делай как знаешь, — нетерпеливо отвечает она.
Тихо поскрипывает крепление гамака. По стволу спускаются муравьи.
— Кэби, я не виноват, что ты говорила с Гун. Не надо на меня злиться за это.
— С чего ты взял, что я злюсь?
— Это уже тебе виднее.
— Слово «злость» в данном случае неуместно. Ты же знаешь, Маиму ночевала здесь, а ты оставался в городе. И ночью меня вдруг осенило… я встала, оделась, взяла ее машину и поехала к тебе в мастерскую.
— Так.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать?
— Нет.
— Дверь была не заперта, Ингмар, — с робкой улыбкой говорит Кэби. — Ты забыл запереть дверь.
Сердце колотится в груди, Ингмар вгрызается в ноготь, пытается сохранить ясность мысли, но видит перед собой лишь глупое личико, когда он рассказывает старшему мальчику о том, что Нитти — шлюха. Все это время он помнит, что лишь повторяет выдумки Дага о нем самом, — о всей той грязи, которую он якобы любит и в которую ввязывается, — но остановиться не может.
