Но когда кравчий во исполнение хозяйского приказа принялся разливать по кубкам пенную влагу и подошел к Отто (который потянулся к нему со всем пылом юности), гнев маркграфа не имел границ. Он набросился на сына; он опрокинул чашу с вином на безупречный его жилет; и, отвесив ему три или четыре удара, которые сшибли бы с ног и буйвола, но лишь заставили вспыхнуть нашего отрока, маркграф взревел:
— Как? Пить вино? Угощаться? Да кто, ч-т побери, тебе это позволил? — И на нежные щеки юноши вновь посыпались страшные удары.
— Людвиг! Людвиг! — взвизгнула маркграфиня.
— Уймитесь, мадам, — взревел князь. — Клянусь святым Буффо, или уж отец не смеет поколотить свое родное дитя? Свое родное дитя! — повторил маркграф с криком, почти со стоном несказанной боли. — Ах! Что я говорю!
Сэр Людвиг глядел на него пораженный; сэр Готфрид (по правую руку от маркграфа) зловеще улыбался; юный Отто был так взволнован происшедшим, что на лице у него не было написано иных чувств, кроме полного смятения; однако бедная маркграфиня отворотила лицо и покраснела, почти как рак, соседствовавший с палтусом у нее на тарелке.
В те суровые времена, как мы знаем, подобные ссоры средь славных рыцарей были отнюдь не редки; и Людвиг, частый свидетель тому, как маркграф запускал бараньей ногой в оплошавшего челядинца либо низвергал содержимое соусницы на маркграфиню, счел, что это не более как обычная вспышка его достойного, но не в меру буйного друга, и положил за благо переменить беседу.
— А как поживает мой друг — доблестный рыцарь сэр Гильдербрандт? — спросил он.
— Клянусь святым Буффо, это уж слишком! — взревел маркграф и в самом деле бросился вон.
— Клянусь святым Буго, — сказал его друг, — славные рыцари, высокородные сэры, что приключилось с моим дорогим маркграфом?
— Небось носом кровь пошла, — сказал Готфрид и ухмыльнулся.
— Ах, мой добрый друг, — промолвила маркграфиня, не в силах совладать с охватившим ее волнением, — боюсь, вы подлили масла в огонь, — после чего она подала знак дамам, и они поднялись и удалились пить кофе в гостиную.
В это время воротился маркграф, несколько овладев собою.
— Отто, — проговорил он строго, — отправляйся к дамам; не пристало мальчику оставаться с доблестными рыцарями после обеда.
Высокородный отрок покинул комнату с видимой неохотой, а маркграф, севший на место супруги во главе стола, шепнул сэру Людвигу:
— Гильдербрандт прибудет сюда сегодня на пир в честь твоего возвращения из Палестины. Мой добрый друг — мой истинный друг, мой боевой сотоварищ, сэр Готфрид! Не дурно поглядеть, как бы музыканты не напились да пышки не переспели.
Сэр Готфрид, схватив на лету слова своего благодетеля, подобострастно поклонился и вышел.
— Сейчас ты все узнаешь, мой добрый Людвиг, — сказал маркграф и бросил на друга надрывающий сердце взор. — Видел ты Готфрида, только что покинувшего покои?
— Да, видел.
— Ты как будто усомнился в его достоинстве; но поверь, о Людвиг, сей Готфрид — славный малый и мой верный друг. Да отчего бы и не быть ему моим верным другом? Он мне близкий родич и наследник всех моих владений. Если у меня (здесь черты маркграфа снова исказились непереносимой мукой), если у меня не будет сына.
— Но мне еще не случалось видать мальчика более цветущего здоровьем, — отвечал сэр Людвиг.
— И, однако же, — ха-ха! — может статься, что скоро у меня не будет сына.
Маркграф опрокинул за обедом не один кубок вина, и сэр Людвиг, разумеется, подумал, что его доблестный друг сильно захмелел. В этом старался он от него не отстать; ибо суровый боец тех времен не отступал ни пред нечестивым, ни пред пенной чашей, и не одну буйную ночь провел наш крестоносец в Сирии с Ричардом Львиное Сердце[4], с его соратником Готфридом Бульонским, — какое! — с самим неустрашимым Саладином.
— Знавал ли ты Готфрида в Палестине? — спросил маркграф.
— Знавал.
— Отчего же тогда ты его не приветил как подобает теплым дружеским объятьем? Уж не оттого ль, что Готфрид беден? Ведь тебе известно, что знатностью рода он не уступит и тебе, мой сиятельный друг!
— Что за дело мне до его рода и до его бедности! — отвечал честный рыцарь. — Как это сказано у миннезингера? Ух, черт, вроде «богатство штамп на золотом, а сами мы — золотая монета»
