Через три дня Игоря Сперанского, нашего политического руководителя, вызвали днем в город.
— Поезжайте спокойно купаться, меня сейчас вызвали в город. Я вернусь только к вечеру.
— А что случилось?
— Понятия не имею, но вряд ли что‑нибудь важное. Веселые и радостные мы отправились купаться и уже с полчаса как были дома, когда неожиданно вернулся наш политруководитель и взволнованный бросился к нам:
— Крайне важное известие! — воскликнул он запыхавшись, — я получил в Ейске оттиск газеты, выходящей завтра.
— Что случилось?
— Мы заключили с Германией пакт о ненападении.
Все уставились на него с открытыми ртами.
Мы могли ждать чего угодно, только не этого. Мы ведь внимательно следили за прессой и были убеждены, что несмотря на все трудности переговоров скоро будет заключен договор о союзе с Англией и Францией против фашистского агрессора.
Политруководитель Игорь прочел официальным торжественный голосом содержание пакта между Советским Союзом и фашистской Германией. После первых фраз мы еще думали, что дело идет лишь об обязательствах взаимного ненападения. Но Игорь читал дальше статьи договора. Растерянно прислушивались мы к его словам:
«Правительства обеих договаривающихся сторон будут и в дальнейшем находиться в связи и консультировать друг друга с целью взаимной информации по вопросам, касающимся их взаимных интересов.
Ни одна из договаривающихся сторон не будет участвовать в какой‑либо группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны».
Это был не только пакт о ненападении, но полная перемена всей советской внешней политики! Взаимная информация по поводу «общих интересов» с гитлеровским правительством? Никакого участия в каких‑либо группировках держав, которые направлены против Гитлера? Это могло означать лишь одно: окончательный отказ от всех форм борьбы против фашистской агрессии!
Мы сидели растерянные и молчаливые. Мы были поражены, как громом.
Молчание прервал самый молодой из нас — Эгон Дирнбахер.
— О, как жалко, теперь мы, несомненно, не увидим фильм Чаплина «Диктатор».
Маленький Эгон правильно оценил положение. Заключение пакта, как мы убедились в ближайшие дни, тотчас же отразилось на внутриполитической обстановке.
Мы не могли дискутировать, ибо никто, в том числе и наш политический руководитель, не знал, чем объяснить заключение пакта.
— Несомненно завтра в печати появятся обстоятельные комментарии, — успокаивал он нас, — завтра я поеду в райком партии и тогда смогу узнать обо всем более обстоятельно, а вечером мы сможем, провести детальную дискуссию.
Но для такой дискуссии времени уже не оказалось.
«НАШ ДЕТСКИЙ ДОМ РАСПУЩЕН!»
На следующее утро, в первый день после заключения пакта, наш политруководитель разбудил нас совсем рано:
— Только что получена телеграмма из Москвы. Мы должны немедленно возвращаться.
— Уже сегодня?
— Да. Я узнал уже, что через два часа мы можем выехать через Ростов в Москву.
В московском поезде нас одолевали мрачные мысли. Что означает этот внезапный отъезд? Как сложится наша жизнь после заключения пакта с фашистской Германией?
Мы напряженно ждали приезда в Москву, чтобы узнать что‑либо определенное.
Нам не пришлось долго ждать.
На вокзале нас встретила группа воспитанников дома. Они проводили отпуск в других местах и успели вернуться раньше.
— Наш дом распущен! — это было первое, что мы от них услышали.
Едва ли какое бы то ни было другое известие могло меня так потрясти. Детский дом — он был для нас всем: нашим жилищем, нашей жизнью, нашим защитником, нашим другом. И теперь нас лишили всего. Мы неожиданно очутились в пустоте, и едва ли могли себе представить нашу дальнейшую жизнь.
— Что будет со всеми нами?
— Мы тоже еще этого не знаем. Сегодня после обеда все должно решиться.
С тяжелым сердцем ехали мы с вокзала в наш дом в Калашном переулке № 12. Там все выглядело, как после побоища: упаковщики мебели, маляры, жестяники бегали по дому, упаковывали, ремонтировали. Все наши вещи были сложены в зале. Некоторые из нас уложили уже свои вещи и стояли готовые к отъезду, не зная куда. Другие беспомощно и грустно бродили по дому, который много лет был
