П. А.: С Борисом Николаевичем ты уже тогда плотно взаимодействовал?
С. Ш.: Мы в 1990-м еще лично не взаимодействовали, просто встречались время от времени как члены Президиума Верховного Совета.
П. А.: А кто тебе дал 15-ю дачу, чтобы вы там этим занимались? Это же должно было быть какое-то административное решение.
С. Ш.: Да я сам себе ее дал. С марта по апрель 1990 года я проверял Верховный Совет старого РСФСР, его Управление делами — ХозУ. Я же знал, что власть реальная там, где гаражи, дачи и т. д. Ну, в итоге дачу для комитета я организовал сам. Надо было экспертов отключить от внешнего мира, чтобы их не дергали звонками, встречами. Чтобы сидели и писали. Ну и автономия определенная должна была быть — залы для совещаний, комнаты для работы, для отдыха. Вот я и выбрал эту дачу.
П. А.: Понятно.
С. Ш.: В общем, я свой тезис буду как дятел долбить: Закон о референдуме спас политическую, экономическую систему, дал президенту время для каких-то маневрирований, переговоров…
П. А.: Сереж, у тебя было ощущение, что, возможно, будет революция. Но ведь революция бывает разная. Бывает по причине отсутствия свободы, бывает — справедливости. Бывает революция бедности, когда люди выходят на улицы, потому что есть нечего. Как тебе кажется, какие тогда были главные причины?
С. Ш.: В России, на мой взгляд, все происходит циклами. А циклы, этакие волны, возникают, естественно, оттого, что у нас ничего не происходит до тех пор, пока ситуация не дойдет до крайней степени напряжения. Я всегда студентам говорю: «Илья Муромец тридцать лет и три года лежал, пока не появился Соловей-разбойник, и тогда Илье нужно было спасать страну. Только по этой причине он с печки и слез. А так не слез бы никогда». Революция 90-х годов была рождена лишь частью общества. Собственно, только Горбачев и команда Политбюро понимали, что ситуация зашла в ту самую задницу, и начали действовать. А населению было до лампочки. Тут не было революции в классическом понимании: верхи не могут, низы не хотят. Только верхи.
А. К.: А верхи-то почему этого хотели?
С. Ш.: Они обладали информацией и понимали, что, условно говоря, в следующий понедельник все накроется медным тазом.
П. А.: И тогда уже пойдут низы им кишки выпускать?
С. Ш.: И пойдут низы. Верхи просто пытались сыграть на опережение.
П. А.: Какая, ты считаешь, главная была проблема? Бедность, справедливость, свобода — что могло поднять людей на революцию?
С. Ш.: Отсутствие перспективы и бедность. Вырождение номенклатуры из-за отсутствия социальных лифтов. Не было перспективы ни для молодых, ни для старых, ни для инженеров, ни для поэтов…
А. К.: Так это значит, что и сейчас у нас может быть революция именно по тем же самым основаниям? Сейчас вот американцы выкинули на нефтяной рынок 60 млн баррелей. Цена на нефть шлепнется, еще выкинут, еще шлепнется. Американцы от этого выигрывают, а мы проигрываем. Вот тебе и бедность.
С. Ш.: Ну, в принципе, я думаю, что и тогда низы не зашевелились бы, если бы не стали отбирать водку. Еще долго бы не шевелились. В деревне хозяйство натуральное, есть там деньги, нет — не имеет значения. Самогон есть — и ладно…
А. К.: К этому времени большинство населения уже жило в городах. Сельское население уже ничего не решало. Оно, кстати, до конца оставалось пассивным.
С. Ш.: Не каждый горожанин куда-то уехал насовсем. Еще предки в селе жили, еще дом стоял неразвалившийся. Огороды, дачи, приусадебные участки… Я не про массовость, я про то, что, когда начали реформу в середине 80-х, речь шла не о революции, а о том, что ситуация в понимании руководства дошла до края и надо что-то делать.
А 1990 год тем и отличался от предыдущих, что уже провалилась алкогольная кампания, уже кончалось продовольствие, уже тотально талоны начались. Тем не менее в обществе, прежде всего в его политической части, было некое равновесие. Большинство было заведомо не у демократов. У демократов была только инициатива, ветер дул в их паруса.
Вот, к примеру, Воротников>130 докладывал на Политбюро, что никогда не было такого представительства коммунистов, как на съезде народных депутатов РСФСР, — 96 %. Воротников, значит, оценил наш съезд как коммунистически монолитный и идеологически выдержанный.
