Красные вожди читают иностранных классиков, приверженных диктатуре, при этом дополняют эту классику собственными, давно выношенными элементами, часть вождей сами являются авторами и идеологами, конспирация — старый навык. Практическое воплощение идей — централизованная система власти, избранная экономическая модель — государственный синдикат (Ленин).
Белые вожди читают в основном русских авторов, в том числе военных теоретиков и религиозных философов; в лексиконе — термин «империя», частично сохранивший позитивные смыслы и для многих национальных меньшинств, в практике управления — та же централизация, в практике самообеспечения — та же конфискация, хотя без идеологического оправдания.
Как в любой регулярной войне, преимущество имеет сторона, лучше освоившая пропаганду и контрпропаганду и более эффективно избавляющаяся от инородных элементов. Как в любой регулярной войне, третьи лишние (внутренние) стороны маргинализуются.
Формула образа действия у красных — коммуна, члены ее — трудящиеся. Труд — как у их классиков (в отличие от иных европейских левых) — сакрализованная ценность. Формула образа действия — соборный труд, сакрализованная ценность — служение.
В этой схеме противоборства трудно приумножить сущности: она стала автономной, независимой от тех, кто делал ставки и снабжал деньгами и оружием.
Она может кончиться только победой одной из сторон, а не вялотекущим воспроизводящимся циклом самоуничтожения. При всем трагизме разделения Правды на две половины, при всей скорби потерь — это настоящее, мужское противоборство.
Как в любой регулярной войне, пафос победителя реализуется в избытке кинетической энергии, на что она будет направлена — зависит от вождей. На практике она направляется на покорение пространств и их преобразование энергией, которая прямо рассматривается как заменитель Божественного. От вождей зависит и судьба побежденных. На практике новый режим интегрирует носителей практических научных, особенно инженерных навыков, и отвергает, как сор, гуманитарную интеллигенцию вместе с большинством духовенства.
Из всего вышесказанного следует, что во-первых, России повезло, что эта война была близка к регулярной. Нерегулярные войны мы видим сегодня на огромном пространстве — от Афганистана, где доселе нет ни одной железной дороги, до Сирии, где воюют по меньшей мере четыре стороны. Такие войны не сообщают, а высасывают энергию, смыслы и идентичность — они становятся вечной смутой.
Регулярность гражданской войны в России сама по себе обозначила горизонт завершения Второй смуты (ее кульминация, то есть максимум энтропии, пришелся на 1915-17 гг.). Поэтому, во-вторых, послереволюционное развитие России сколь уникально, столь и закономерно — как и издержки вышеназванного отбора.
Эти издержки скажутся много позже, на этапе охлаждения пафоса, когда отблеск костра поглотится красным сукном. Они скажутся, когда «третья сторона» через дефекты идеологии и системы управления, через уязвимые группы, через личные слабости новых вождей найдет зацепки, чтобы снова применить наработанный дифференцированный арсенал влияния — для чего в обстановке противоборства систем мобилизован внушительный интеллектуальный потенциал.
Какова конфигурация нового внутреннего разделения, которое намечается в период перестройки? Являются ли новые условные красные наследниками старых, а новые белые — прежних белых? На практике демократы отождествляют себя с левыми только до августа 1991 года, далее идентификационные поля смещаются трижды — в декабре 1991, в апреле 1993, в октябре 1993. Итог всех трех смещений — самоидентификация красно-белого патриотизма, первое схождение патриотических оппозиционных начал. Следующее этапное событие — реабилитация самого термина «патриот» и попытка патриотической консолидации сверху. Третье событие в изменившейся (извне, внутри и в отношениях с внешним) ситуации — противостояние право-левых охранителей с право-левыми «несогласными».
Где проходит сегодня реальная грань между двумя внутренними, народными силами и чуждым третьим элементом (малым народом, антисистемой)? Представляется, что эту грань инструментальнее всего можно определить, обратившись к историческому прецеденту, вычленив из всего спектра тех (фактически, а не по декларациям) не славянофилов и не западников, которые являются Александрами Г ерценами, Михаилами Бакуниными, Марками Натансонами и Василиями Кельсиевыми сегодняшнего дня. У таких персонажей есть общий почерк: в политике они — право-левые хамелеоны; в государственном управлении — авторы моделей, заведомо разрывающих территорию и хозяйство на части, в культуре — производители опытов по расчленению и извращению традиции. Не менее важно узнавать издалека сегодняшних дипломатов Бенкендорфов, торговцев Бергеров, универсальных посредников Парвусов и коммерческих генералов Рачковских — и само собой, сегодняшних Дизраэли, Мильнеров и Хаусов, управляющих сопоставимыми экспериментами с «уязвимыми сообществами» и политиками-мишенями, падкими на соблазн. Аналогии становятся «работающими» тогда, когда мы лучше знакомы с оригиналами — для чего и написан этот текст.
