Имяславие было «палкой о двух концах», запущенной в колеса традиции (по-английски этот прием именуется monkey-wrench). С одной стороны, его «изобретатели» были талантливейшими деятелями информационно-психологической войны: составляя ничтожное меньшинство в Церкви, они присвоили оппонентам ярлык «имяборцы», и в представлении многих читателей стали восприниматься как сопоставимая сила. Их антикоррупционнный пафос привлекал леволиберальную интеллигенцию. С другой стороны, при удобном случае они ссылались на Иоанна Кронштадского, которого больше всего почитала аудитория «Московских ведомостей», и которому покровительствовала Великая княгиня Елизавета Федоровна.
Образ Иоанна Кронштадтского вложил свою лепту в бесплодную и болезненную поляризацию русской интеллигенции. Его громогласная полемика со Львом Толстым болезненно действовала на либералов. Сам же Толстой, оказываясь мишенью «правого клерикала», помимо своей воли оказывался близок атеистической левой аудитории, удостаиваясь сочувственной оценки Лениным как «зеркало русской революции». Сама же Русская православная церковь, как и имперская власть, оказывалась под ударами с двух сторон. Точнее, с трех — ведь в дела иерархии бесцеремонно вмешивался Распутин, став еще одним источником раздора, оборонительной риторики и роковой самодискредитации в тяжелую минуту истории.
Синтез имяславия совпадает по времени с дроблением элит, знаменуя «приумножение сущностей», то есть относится (несмотря на вербальное противопоставление «имяславцы-имяборцы») не к «операциям раздела», а к операциям «замутнения», «завихрения», которые полвека спустя назовут технологиями комплексности, или хаоса. Это лишний довод в пользу предположения о том, что исход политического и духовного кризиса в России виделся внешней, третьей стороне не в войне двух проектов (красного и белого), а в войне «всех против всех». В том же контексте уместно рассматривать и изначальный духовно-организационный замысел обновленчества.
Стереотип генерирования харизматических сект и «отклоняющихся» церквей для смыслоразрушающих целей — классический английский почерк. Без непосредственного и целенаправленного участия британцев в Индии не возникла бы секта «ахмадийя», ставшая затем партией в Пакистане; не возродилась бы иерархия исмаилитов, к которым принадлежал первый президент Пакистана М. А. Джинна; не возникла бы бахаистская «церковь». Антисистемные (по Л. Н. Гумилеву) культы могут использоваться как для долговременного геополитического планирования (джайнизм в Индии), так и в режиме «прицельной» мобилизации, когда из уже созданной среды рекрутируется энергетически заряженная группа.
Спустя 70 лет одним из самых ярких и прогностически важных признаков Третьей смуты станут новые эксперименты с религиозным сознанием посредством сект, выдающих себя за наследие «катакомбной» — то есть как бы подлинной, неискаженной церкви — Богородичного центра, виссарионовцев, Белого Братства, «Церкви Апокалипсиса» Лазаря Каширского и прочих синтетических продуктов, производство которых стереотипно начинается с целенаправленного поиска и «раскрутки» аномальных личностей. Библия «нового евангелиста» Виссариона издана на британские средства в Казани. Выбор чувствительных точек на карте остается столь же изощренным, как и ранее. И этот эксперимент — явно не последний. Религиозные манипуляции на Кавказе не только внешне напоминают диверсии XIX века, но иногда являются их прямым воспроизведением. Пример тому — опубликованная беседа экс-посла Великобритании в СССР сэра Роберта. Брейтуэйта с соучредителем компании Far West LLC Антоном Суриковым, которому предлагалось повторить в Черкесии опыт Дэвида Уркварта.
Профессор Джорджтаунского университета Кэрол Квигли, а затем Линдон Ларуш, систематически изучавшие британскую политику, отмечали ее главной особенностью преемственность имперских стратегий, передающихся по наследству в аристократических родах. Доказательствами этой преемственности явились и Вторая мировая война, и Третья смута, и нынешний кризис Европы, вся тяжесть в разрешении которого ложится на Германию.
