Воспоминание о несокрушимой силе души Микеланджело выявило и в самом Реубени черты той таинственной радости, которая обща всем великим душам. У некоторых эта радость проявляется очень редко, но вполне она никогда не отсутствует, и Реубени стал не без задора декламировать стихи Абрагама ибн-Эзра:
Был я утром у вельможи,
Слышу — выехал верхом;
Робко вечером спросил я,
Говорят — улегся спать.
Дина весело подхватила:
И всегда — иль нету дома,
Или только что уснул.
И другого нет ответа
Бедному, что под счастливой
Не рожден звездой.
Она испугалась:
— Да это совсем не так, — простите — что я говорю! Не рожден под счастливой звездой? Да ведь вам дарованы слава и царство.
Реубени отвернулся.
Дина винила во всем неловкость. Как могла она процитировать такие неудачные строки. Ей и в голову не приходило, что Реубени был в дурном настроении, потому что слишком далеко зашел в своих признаниях. Ведь он был Мессией. Правда, он должен был еще ждать, как пророчествовал Исаия — «подобно корню в тощей земле», как «муж, страждущий и знакомый с болезнями», но настанет день, когда он «заставит многие народы воспрянуть от изумления и почтения». И «цари из-за него крепко сожмут уста свои». Дина ни на минуту не сомневалась в этом. То обстоятельство, что Реубени явно страдал как физически, так и духовно, только укрепляло ее веру в него.
Когда он снова повернулся к ней, выражение лица его было совсем другое. Обычное, неподвижно холодное.
— Позови мне своего брата и другого врача, — сказал он суровым тоном, — я хочу, наконец, быть совсем здоровым.
Девушка пугливо вздрогнула. Хотя это было его обычное лицо, но оно пугало ее. Разница в сравнении с тем человечным, нежным, вдохновенным выражением, которое она только что видела, была слишком велика.
— Простите меня, — робко сказала она.
Слышал ли он ее? Он кивнул головой, словно думая о чем-то другом.
Она повернулась, чтобы уйти, и боялась расплакаться. Нет, одно еще она должна была сказать. Это всегда занимало ее, придавало всему, что совершалось, особый блеск, — было ее целомудренно охраняемой девичьей тайной. Теперь надо было высказать это в искупление того, что она оскорбила сара!..
Слова с трудом выходили из ее горла, словно язык, который должен был произнести их, преграждал им путь.
— Вы спросили, господин, был ли тот танец свадебным? Так знайте же: я никогда не выйду замуж — кроме как в Иерусалиме.
И она так быстро убежала, что шелковые занавеси у дверей еще долго колыхались после этого.
В следующие дни cap избегал разговаривать с ней. Он медленно поправлялся, мог уже сидеть в кресле.
Он заставлял теперь своих слуг прислуживать себе. Дину он больше не хотел видеть.
Но однажды она еще раз заговорила с ним. Пришла дрожа, с заранее обдуманной речью и готовым планом.
Она сообщила, что в Венеции свергнут весь еврейский совет. Этот бунт произошел вскоре после отъезда сара. Все смещены, даже Мантино, который был прежде всесилен. До такой степени настроение всего народа склонялось в пользу князя из царства Хабор. И это сильно подействовало на римских фаттори, с де Сфорно во главе. Теперь они рады будут оказать услугу Реубени и примкнуть к его партии, только чтобы это не было слишком заметно, но так, чтобы в случае удачи они могли сказать: мы в этом принимали участие. Ей это известно на основании разных заявлений, намеков. А такая услуга действительно очень нужна.
— Вы в ваших стараньях подогнать чиновников курии, пожалуй, не подумали об одном, — простите мою дерзость, но я знаю, я дитя этого города, я знаю их нравы и знаю новую поговорку, что в Риме вместо десяти заповедей теперь следуют десяти буквами: «De pecuniam», то есть давай деньги. Денежная сумма, предоставленная де Сфорно…
Он сердито прервал ее:
— Довольно. Благодарю. Никогда.
— Это единственный путь…
— Этим путем мы идем уже много сотен лет. Я знаю это, но я хочу, чтобы мы пошли, наконец, другим путем.
Дина смотрела на него в полном отчаянии.
— Ты не можешь понять, дитя, — сказал он более мягким тоном, но в словах его было нечто такое, что отстраняло ее далеко-далеко, может быть, навеки. — Нельзя, конечно, вменить тебе, слабой девушке, в вину то, что составляет вину столетий. Ты, дитя мое, не виновата, что не понимаешь многого.
