— В этом нет надобности, — гордо подняв узкую рыжую голову, сказал дрожащим голосом Элиагу, сидевший в кругу учеников. — Мольхо нечего отвечать. Я сам был в Лиссабоне, я сам это сделал.
Остальные ученики молчали. Никто не возражал, никто не высказал неодобрения.
Позвали садовника и слуг.
Поле короткого расспроса выяснилось, что Элиагу сказал неправду. Он уже много дней как не выезжал из Сантарема.
Реубени не стал дальше расспрашивать. Это было явное возмущение. Значит, Мольхо уже настолько овладел их сердцами, что они изменили учителю. Он оставил это дело, испугался злобы, которая подымалась в нем. Еще одно слово — и он, как зверь, бросился бы на Мольхо.
Когда он обернулся, он увидел старого слугу Тувию, делавшего ему знаки. Уже не раз Тувия показывал, что он всецело на стороне Мольхо, что он считает неправильным, когда господин сердито говорит с его любимцем. Глухонемой не мог понять, что говорили Реубени и Мольхо друг другу. Но каждый раз, когда начинал говорить Реубени, он морщил нос, недовольно качал головой и тем самым явственно выражал свое неодобрение. На Мольхо, наоборот, он смотрел всегда с восхищением и во время его речи оставался без движения. И теперь, когда он видел по поведению своего господина, что Мольхо угрожает опасность, он стал позади Реубени, чтобы удержать его от крайностей.
Обычно Реубени не без юмора относился к своеобразному поведению своего верного и в то же время неодобрительно относившегося к нему слуги. Но на сей раз ему показалось это унижением, переполнившим чашу всего, что ему пришлось здесь испытать.
— Пусти! — И он бросился на него с кулаками.
Мольхо, находившийся недалеко от них, сделал движение, чтобы укрыть старика от Реубени.
Но Тувия всхлипнул, горестно застонал и, отпрянув от Мольхо, который спешил ему на помощь, кинулся в объятия Реубени. Он вцепился в руки своего господина, которые только что ему угрожали, и лицо его, обращенное к Мольхо, было бледно от ужаса.
Это вернуло Реубени самообладание. Он даже засмеялся. Он ласково гладил по лысой голове Тувию, который наивно прижался к его груди. И, обращаясь к изумленному Мольхо, сказал:
— Да, это так, — тобою он восхищается, но мне он больше доверяет. Не правда ли, старина?
На следующий день Элиагу исчез из Сантарема. Его искали, следы вели в Кампо-Майор, оттуда через границу — в Бадахоц. Но и там никто не встречал ученика Реубени.
Тем не менее cap ни минуты не сомневался, что его любимый ученик, теперь отпавший от него, отправился туда, где дело маранов напряженно ждало своего решения. Изо дня в день до Реубени доносились отчаянные вопли из тюрьмы Бадахоц, проклятья по адресу инквизитора Селайи и в особенности ненавистного Нунеса Фирме-Фе, который с неутомимою страстью ренегата стремился муками своих бывших единоверцев оправдать себя.
Под влиянием этих жалоб и опьяненный бредовыми речами Мольхо, Элиагу бросился в Бадахоц! Это могло повлечь за собой невероятные бедствия.
Речи Мольхо — они звучали так прекрасно и действительно были прекрасны. Великолепные, проникнутые искренним чувством, лишенные всякой искусственности — они звучали благородно, были выражением души, стремящейся только к своему спасению, к небу. Такие слова скорей способны были увлечь, нежели осторожный план Реубени, который боязливо держался в пределах выполнимого, применялся к условиям, говорил то о крестовом походе, то о торговой экспедиции в Калькутту и способен был принять еще сотню других обликов, наполовину подлинных, наполовину притворных, не теряя из виду своей конечной цели — освобождения Палестины и не утрачивая сверкавшего в нем внутреннего воодушевления. Но на это воодушевление нагромоздилась целая гора лжи и грехов. Экстаз Мольхо горел одинаково ярко внутри и снаружи.
То, что его теперь покинули ученики, было еще не самое худшее. Но честность и безупречные речи Мольхо не только отвращали от него учеников, а сеяли беду за пределами их круга, в Бадахоце, в Лиссабоне, и могли в последний момент каким-нибудь необдуманным поступком расстроить весь его план. Слова его сына оказывались злейшими его врагами, — это преисполняло его горечью и разочарованием.
