Дождь, моросивший всю ночь, к рассвету перестал. Влажный ветерок унес облака. Небо очистилось, засверкало, как хрусталь.
Едва солнце, косо выглянув из-за темного края земли, начало подыматься, воздух наполнился серебристым сиянием. Черная земля, сбросив с себя покровы ночи, словно вздохнула: с поверхности ее поднялся беловатый пар и быстро растаял.
Свежий ветерок, прилетевший из-за мягких барханов, доносил с востока запахи саксаула, черкеза, полыни, цветущего мака.
Возле канала, раскинув с востока на запад ряды кибиток, мирно покоился большой, прочно осевший аул. Ничем особенным не отличался он от других селений Тедженского уезда и во всем, как брат, был похож на любой аул Туркмении — страны беспощадного солнца и безводных песков.
Над кибитками курились сероватые дымки тлеющего кизяка. Сливаясь, они тонкой пеленой медленно плыли на запад.
Широкий канал резко отделял аул от песчаной равнины с юга. Восточнее и севернее аула от канала по бахчам тянулись арыки и канавки; равнина была изрезана здесь, точно пресная лепешка, бороздками и ямочками; к западу простиралось необозримо широкое поле.
На самом краю аула, у выхода в поле, стояла кибитка и возле нее шалаш. Небольшой клочок земли вокруг кибитки был когда-то обнесен невысокой изгородью. Прутья из изгороди повыдергали, и на ее месте осталось теперь только несколько кольев да невысокий земляной вал, похожий на челюсть, из которой зубы повывалились.
За валом весело резвился гнедой жеребенок. Разбрасывая копытами сырой, смешанный с навозом песок, он с наслаждением катался по земле. Внезапно гнедой вскочил на ноги и шумно отряхнулся.
Откинув край вылинявшего килима (Килим — коврик, которым завешивается вход в кибитку), из кибитки вышел молодой дейханин. Одет он был в синий грубошерстный чекмень, подпоясанный кушаком, большая коричневая папаха сидела низко над самыми бровями. На ногах у него были шерстяные онучи и чокай (Чокай — самодельная кожаная обувь). Это был крепкий, хорошо сложенный юноша выше среднего роста. На его смуглом, немного заспанном лице лежала тень недовольства или какой-то заботы. Когда он подошел к жеребцу, из шалаша, что стоял по соседству, послышался голос:
— Эй, Артык, покорми коня!
— Он уже съел свой ячмень, Гандым-ага, — ответил Артык, поглаживая лоб жеребца.
Сняв попону, он обошел вокруг гнедого красавца, любуясь им; погладил круп, высокий, крутой, как купол, потрепал золотистую гриву. Жеребец терся головой о плечо своего хозяина. Артык повел пальцами по бархатной коже под челюстью коня, почесал у него за ухом. Потом он поднялся на вал изгороди и огляделся.
Вся равнина, уходившая далеко на запад, отливала зеленью и синевой. Полосы цветущего мака прорезали ее в разных местах. На северной стороне виднелось стадо верблюдов. Оно вышло из аула еще перед восходом солнца и теперь было похоже на удалявшуюся тучу. За выгоном на углу играли ослята; тут же неподалеку величавая верблюдица ласкала верблюжонка. Повсюду хлопотали люди: одни шли на канал за водой, другие вели на водопой коней и верблюдов. Куры разгребали когтями навоз.
Раздался крик пастуха:
— Эй, у кого коровы, пуска-ай!
Коровы, отвязанные от своих давно опустевших кормушек, заметались между кибитками и, ища корма, устремились в стойла коней. Размахивая хвостами, облизываясь, они жадно пожирали оставшуюся в кормушках траву. Одна черная, с куцым хвостом и отрезанным ухом, как слепая, ворвалась в стойло гнедого. Следивший за нею косым взглядом жеребец стрелой кинулся ей наперерез. Корова побежала назад, но гнедой успел куснуть ее в спину. Артык, полный гордости за своего коня, засмеялся.
— Ай, молодец! Какой же ты умница! — восхищенно сказал он и, подойдя, опять погладил коня.
Минуту спустя, накинув на коня недоуздок и свободно держа за длинный повод, Артык повел его на канал.
В утренней прохладе жеребец шел легко, ржа и приплясывая, забегая вперед то справа, то слева. Белое пятно на его лбу то и дело мелькало перед глазами Артыка, и он, играя с конем, отвлекся от невеселых дум. Тихо насвистывая, юноша подбежал к каналу и пустил гнедого.
