«Он не боялся выступать против устоявшихся у нас традиций искусства».
Сказано коротко, но очень значительно…
Маленький, большеглазый, с остренькой бородкой, доктор Бонус медленно спускался по лестнице. Рембрандт вышел проводить его.
– Нынче прохладно, – сказал Рембрандт, – а вы одеты довольно легко.
– Я никак не могу отвыкнуть от своих португальских привычек, – сказал доктор Бонус. – Здесь на день несколько раз меняется погода. А в Лиссабоне так: летом одевайся по-летнему, зимой – по-зимнему. В дождь не забывай плаща. Амстердам совсем не похож на Португалию.
Доктор Бонус полностью согласился с тем, что было определено доктором Тюлпом.
– Сейчас у вашей супруги больше жалоб на недомогание, – добавил он.
– Я и сам вижу, тут что-то не так.
– Не надо преувеличивать, господин ван Рейн. Надо полагаться на природу. Женщина создана, чтобы рожать. Она справится. А мы, разумеется, присмотрим за ней.
Рембрандт вложил в свою левую ладонь плотно сжатый кулак.
– Понимаете, доктор, на сердце не то…
– Что именно?
– Толком и не объясню. Слишком хорошо идут мои дела. Я могу, как это ни странно звучит, сказать, что счастлив. Хотя были невосполнимые потери. Умер отец, а он еще мог бы жить, а я имел возможность больше помогать ему. Умер бедный мой брат Геррит. Говорят, он нашел успокоение. А я? Я даже не смог быть на его похоронах. А потом – мой учитель Ластман. Я тоже слишком поздно узнал о его кончине. Но это дела не меняет. Здесь, на сердце, муторно от всего этого. Только у мольберта прихожу в себя. Саския, скажу откровенно, свет в моем окне. Но как ребенок? Он вроде бы слишком поздно дал знать о себе. Все ли пройдет так, как надо, как это обычно бывает? Судьба уже била меня по затылку. Я никогда не забываю об ее прихотях. Что будет теперь?
Бонус остановился.
– Я не предполагал, что вы такой мнительный. И такой… Как бы это сказать?..
– Такой болван? – подхватил Рембрандт.
– Ну уж вы хватили! Я вовсе не о том. Мне казалось, что вы настоящий испанский бык. Торо – знаете? А у вас вон какие переживания. Да еще в ваши годы.
– На здоровье не жалуюсь, ваша милость, я только говорю, что здесь, в груди, что-то не так.
Доктор Бонус зашагал дальше.
– Я не слишком увожу вас от дома?
– Нет, мне полезно проветрить голову.
– Вообще-то, все мы ходим под богом. Хотя господин Тюлп больше уповает на науку. Впрочем, так же, как и я. Ваш покорный слуга тоже испытал неприятные часы, дни, месяцы. Да, да! Когда я приехал сюда, в Амстердам, меня не желали допустить к врачебному цеху. Какой-то Бонус из Португалии! К тому же с претензией на опыт и знания! Вы полагаете, мне было тепло? Мы все люди, и нам присущи общие заботы и общие беды…
– Вот я и спрашиваю себя: все ли пойдет гладко?
– Вы имеете в виду госпожу ван Рейн?
– Да.
– Не будем тревожиться раньше времени. Ей прописаны чудесные снадобья, она не может пожаловаться на неудобства домашние. Будем верить, господин ван Рейн. Верить и надеяться… Что же до вашей работы, я говорю: вам «грозит» большая известность. – Доктор Бонус подмигнул.
– Куда больше? Я, кажется, сыт по горло.
– Это только кажется. Вот поживем – увидим.
Рембрандт остановился, чтобы распрощаться с доктором.
– Вы лечите, доктор, не только лекарствами. Спасибо на добром слове.
– Желаю вам всяческих благ, господин ван Рейн. Я еще наведаюсь к вам.
Из разговоров у «Воздвижения креста». Музей имени Пушкина. «Шедевры мюнхенской пинакотеки». Москва. Октябрь, 1984 год.
— Небольшое полотно, а когда смотришь на репродукции, то оно кажется огромным…
– Это оттого, что событие сгущено до предела и немало действующих лиц. Сравнительно раннее полотно Рембрандта.
– Почему – раннее? 1634 год. Уже написана «Анатомия доктора Тюлпа».
– Верно, однако Рембрандт шел вперед. Много нового оказывалось впереди в смысле света, цвета, композиции. Особенно – цвета.
– Это он писал для штатгальтера Оранского?
– Да. Пять картин «Страстей Христовых». Две – перед нами. Эта и «Вознесение Христа».
– Позвольте, а кто это в самом центре? У подножия креста. Что-то знакомое. Вот тот, в голубом.
– Да это же сам художник. Его автопортрет.
